Протест прокурора. Документальные рассказы о работе прокуроров

Судью слушали с напряженным вниманием. Многое было еще непонятно. Законов не существовало: старые революция сломала, новые еще не успела создать. Прежние представления о совести были опрокинуты. Раньше считалось чуть ли не естественным, во всяком случае — привычным, когда суд жестоко расправлялся с врагами режима. А суд революции, оказывается, вовсе не собирается мстить врагам, он лишь хочет не дать им возможности мешать победившему народу. Все это не сразу укладывалось в сознании. Крыленко видел, с каким трудом воспринимали в суде рабочие и солдаты принципы новой морали.

Усевшись в уголке просторного зала, не утратившего за эти месяцы своей парадности, он с интересом разглядывал заполнившую все скамьи и проходы толпу. Раньше по судам ходили праздные зеваки, чтобы убить время и наслушаться занимательных историй. Теперь туда пришли рабочие, солдаты, городская беднота — те, кто хотел воочию увидеть торжество революционной справедливости.

За судейским столом появились председатель и заседатели. Под конвоем ввели в зал долговязого арестанта с козлиной бородой, в пенсне на тесемочке. Руки его неуклюже вылезали из коротких рукавов кургузого пиджака.

— Слушается дело по обвинению гражданина Деконского в провокаторстве, — объявил судья. — Желающие выступить обвинителем есть?

В ту пору не было еще ни советской прокуратуры, ни организаций защитников. Любой из публики мог быть обвинителем. И любой — защищать.

— Есть! — раздался голос.

— Пройдите сюда. Ваша фамилия, имя?

— Крыленко, Николай Васильевич. Член партии большевиков. По образованию юрист.

Зал зашумел: «Крыленко? Тот самый?»

Деконский был одесский эсер, там он ходил в знаменитостях и считался большим революционером. Эсеры даже призывали избрать его в Учредительное собрание. А теперь, когда вскрылись полицейские архивы, оказалось, что он был платным агентом охранки.

На суд пришли не только рабочие и солдаты, но и приятели Деконского. Когда Крыленко сказал, что среди эсеров оказалось немало предателей и доносчиков, кто-то крикнул с издевкой:

— Посчитайте доносчиков в своей партии!

— Посчитаем, — спокойно ответил Крыленко. — Посчитаем, не сомневайтесь. И осудим их куда строже…

Прошло два дня. Крыленко допоздна засиделся в Смольном. Накануне закончился партийный съезд. Николай Васильевич снова и снова перечитывал принятые им документы. Неожиданно вошел курьер.

— Мне сказали, что вы еще здесь, товарищ Крыленко. Вам пакет.

Сургучная печать… Надпись красными чернилами в правом углу: «Секретно»… Вручают ночью… Значит, что-то чрезвычайное?..

«Тов. Крыленко Н. В.

1) Отъезд в Москву состоится 10 марта с. г., в воскресенье, ровно в десять часов вечера, с Цветочной площадки.

2) Цветочная площадка помещается за Московскими воротами… Через один квартал за воротами надо свернуть по Заставской улице налево и доехать до забора, ограждающего полотно, повернуть направо…

Управляющий делами Совета Народных Комиссаров,

Влад. Бонч-Бруевич».

О том, что правительство готовится к отъезду из Петрограда, Крыленко слышал и раньше. Но руководивший этой операцией Бонч-Бруевич так сумел законспирировать ее, что почти никто не знал никаких подробностей. Всем наркомам и наиболее видным деятелям Советской власти, отправлявшимся с этим поездом в Москву, сообщили об отъезде в последнюю минуту…

От пустынной, совершенно заброшенной Цветочной площадки — тупика соединительных путей, примыкавших к основной магистрали, — поезд отошел точно в десять вечера, без гудка и огней. Свет дали только через час, когда состав был уже далеко от Петрограда.

Вскоре в вагоне появился один из секретарей Совнаркома.

— При остановке просьба на платформу не выходить, — громко сказал он. Увидев Крыленко, он подошел к нему: — Владимир Ильич ждет вас у себя.

В ярко освещенном салон-вагоне Председателя Совнаркома все окна были плотно завешены. Здесь собрались самые ближайшие соратники Ильича. Бонч-Бруевич с юмором рассказывал о том, как ему удалось перехитрить эсеров, которых он убедил, что правительство переедет не в Москву, а на Волгу, и не сейчас, а месяца через два.

Ленин заразительно смеялся.