Против зерна: глубинная история древнейших государств

Мы подробно рассмотрели внутренние структурные, эпидемиологические и политические причины поразительной нестабильности древних государств. Они также были подвержены агрессивным нападениям других государств. Однако я уверен, что угроза со стороны варваров была главным фактором, сдерживавшим рост государств на протяжении периода, измеряемого скорее тысячелетиями, чем столетиями. Начиная с аморейского вторжения в Месопотамию, через «темные века» в Греции, распад Римской империи, монгольскую династию Юань в Китае и т. д. варвары были самой страшной угрозой для существования государств или по крайней мере решающим сдерживающим фактором их роста[214]. Я говорю не столько о «звездах» среди варваров – монголах, маньчжурах, гуннах, моголах и османах, сколько о бесчисленных безгосударственных народах, которые мучили безжалостными набегами оседлые сообщества зерновых земледельцев. Кстати, многие безгосударственные народы, жившие набегами, были полуоседлыми (пуштуны, курды и берберы).

Я полагаю, что лучший вариант концептуализации набегов – рассматривать их как развитую и успешную форму охоты и собирательства. Для мобильных собирателей оседлые сообщества представляли соблазнительную концентрацию ресурсов для собирательства. Определенное представление о поживе, которую они сулили, можно получить из перечня добычи крупного (и в конечном счете неудачного!) налета горных племен на равнинное поселение в западной Индии в позднеколониальный период: 72 вола, 106 коров, 55 телят, 11 буйволиц, 54 медных и латунных горшка, 50 предметов одежды, 9 одеял, 19 железных плугов, 65 топоров, украшения и зерно[215].

Я считаю, что период между появлением государств и их господством над безгосударственными народами – это своего рода «золотой век варварства»: в это время по многим причинам «лучше» жилось варварам (именно потому что существовали государства) – до тех пор пока государства не стали слишком сильны. Государства были лакомым кусочком для грабежей и сбора дани. Как государство требовало от оседлых зерновых земледельцев свою хищническую долю, так и концентрация оседлого населения вместе с зерном, домашней скотиной, рабочей силой и товарами служила для мобильных хищников источником ресурсов. Если мобильность хищников повышалась благодаря верблюдам, лошадям, стременам или быстрым лодкам с малой осадкой, то масштабы и эффективность набегов значительно возрастали. Возвраты к варварской жизни были бы менее привлекательны без подобных концентраций ресурсов для набегов. Если оценивать несущую способность экологической зоны варваров, то мелкие государства поддерживали ее в той же мере, что обширные поля дикорастущих злаков и миграции дичи. Сложно сказать, кто именно – микропаразиты оседлых сообществ или макропаразиты, периодически совершавшие набеги, – стал более значимым фактором, сдерживавшим рост городов и их населения.

Безусловно, пытаться точно датировать «золотой век варварства» – пустая затея. История и география каждого региона задавали особую конфигурацию взаимоотношений государства и варваров, и со временем она могла меняться. Возможно, аморейские «вторжения» в Месопотамию примерно в 2100 году до н. э. и представляли собой пик «неприятностей» с варварами, но они точно не были единственным источником беспокойства для месопотамских городов-государств со стороны их периферии. Следует помнить, что практически все наши знания о варварских «угрозах» почерпнуты из государственных источников, которые имели корыстные причины преуменьшать или, что более вероятно, драматизировать угрозы, трактуя понятие «варвар» либо слишком узко, либо слишком расширительно.

Признавая сложности, Барри Канлифф все же отважился предположить, что, по крайней мере в Средиземноморье, варварское разрушение мира древних государств длилось более тысячелетия до 200 года до н. э. В рамках этого периода он называет столетие между 1250 и 1150 годами до н. э. временем, когда «все здание централизованного бюрократического дворцового обмена рухнуло»[216]. Реальное запустение многих государственных центров в этот период обычно объясняется нападениями «морских захватчиков», возможно, микенского или филистимского происхождения, о которых мало что известно[217]. Они напали на Египет в 1224 году до н. э., затем вновь в 1186 году до н. э. вместе с кочевниками из пустыни к западу от Нила. Примерно в то же время было построено множество укреплений и башен на севере Средиземноморья, предположительно для защиты от набегов с суши и моря. На протяжении этого долгого тысячелетия значительная часть населения Средиземноморья была вынуждена сменить местожительства не один раз. Как утверждает Канлифф, к 200 году до н. э. «всепроникающий дух набегов почти исчез», но не раньше, чем кельты разграбили Дельфы[218].