Противоядия

Чтобы дойти от столовой до туалета, мне приходится сделать ужасающее количество движений, до того сложных и влекущих за собой другие, потом еще и еще, и все это безумно трудно, просто безумно. Все усложняющаяся сложность. Усложняющаяся в миллиарды, в сотни, тысячи миллиардов раз. Все сложно в этом мире, в этом космосе без конца и без начала, без начал, без концов. Ничто не имеет одного-единственного конца. Пусть конец и брезжит все бесконечно переходит в новое начало, и так без конца.

* * *

В этом страшном Париже, Париже, где немыслимо жить, в этом несносном квартале... Квартал этот — знаменитый Монпарнас с десятками кинотеатров, ночных клубов, ресторанов, заполоненный туристами, буржуа, обжорами; здесь противоестественно весело, здешний люд враждебен, агрессивен, молодежь дерзка и развязна, с чем можно было бы смириться, если бы не агрессивность. Или это я нахожу ее агрессивной, ибо уже не молод и моя физическая робость усиливается с возрастом? Нет больше того города, который я знал в молодости. В том городе было очень приятно жить, он был такой живой, в нем сновала более раскованная молодежь, толпа была куда умнее, женщины — куда красивее, мужчины — куда опрятнее, в этом городе всегда ощущалась дерзость, но с примесью очарования. Да, приятной была здесь жизнь. Город казался мне просто раем: «Париж — королева мира, Париж — блондинка...» Вот как тогда пели о Париже. Я познакомился с Парижем совсем юным, я приехал из провинции, и люди, узнавшие Париж до меня, были еще большими энтузиастами, чем люди моего поколения. О, какая это была красота — Париж, полный садов! Сегодняшний Париж — это противоположность раю, это чистилище, а то и просто ад. Теперь Париж суровый мир; чтобы найти мир, где можно было бы жить, придется поискать где-нибудь еще — в городках немецкой Швейцарии или в городах Баварии, где царствуют барокко и рококо. Париж все больше деградирует. Ой- ой-ой! Я угодил в ловушку, мне так хотелось здесь жить и — ах! — писать... Я написал то, что написал, я удовлетворил свое тщеславие и познал горечь. Какой неудачный выбор!

Еще недавно я мог бы отсюда сбежать, теперь же мне не осталось выхода, я потерял ключ, ключ к полям. О, бескрайние ароматные поля, о, цветущие просторы... Я плачу, рыдаю, я обречен. Ой-ой-ой...

* * *

Самые что ни на есть острые проблемы — социальные, политические, арифметические, астрономические, квантовые, ультраастрономические—все это астрономически громадно!

Здесь речь совсем не об этом. Речь о существовании всего, что есть, было, будет. О, небо, о, небеса! Факт существования всего сущего, существующего, существовавшего, обреченного существовать — вот о чем речь: поразительно, страшно, отвратительно... Сущее и существовавшее!

Бескрайние пространства поломанных машин, от края до края сплошь поломанные машины. Бренное железо, гнилая плоть. Мир, «не-мир», анги-мир, анти-миры, анти-миры —я и все прочие, прочие, прочие, прочие миры. Гигантская, неохватная странность, сущее бедствие...

* * *

Все бессмысленно. Бессмысленно?

Я считаю и так, и наоборот. В данный момент возобладала мысль, что все, наверное, бессмысленно.

Жизни всех людей не имеют смысла.

Моя жизнь — без смысла.

Требую шкалы абсолютных ценностей!

(Иногда удается написать много. Сейчас же я, естественно, заставляю себя писать. Я устал, мои страдания лишены смысла.)

* * *

Святой Августин восхищался великолепной упорядоченностью мира; он не ведал, что термиты-воины на-делены огромными острыми челюстями, чтобы сражаться с муравьями и разрушать постройки человека. Эти челюсти — страшное оружие, которым нельзя пользоваться только для пережевывания пищи. Термиты- рабочие кладут им пищу прямо в рот. Термиты-воины сделаны, созданы именно для того, чтобы быть солдатами, сама их биология приспособлена для выполнения этой социальной функции, это их биосоциальное предназначение. Рабочие рождаются для другой социальной функции, они биологически приспособлены к роли термитов-рабочих. Значит, жизнь состоит (для них и в большой степени для многих из нас) в этой заданности: питание, воспроизводство, борьба, убийство. В большой степени и для нас. Вот это упорядоченность!

Так обстоят дела во всем вокруг меня, вплоть до звезд. Это начинает казаться еще более очевидным, когда я смотрю телерепортажи о войнах.

Ни дружбы, ни терпимости. Коварным людишкам гарантировано алиби: они убивают ради идеи, ради идеала, ради богов...

Так вот, это неправда!

Но в то же время «два голубка любят друг друга нежной любовью», а дружба моей собачки с собачкой соседа вполне бескорыстна, в ней нет ничего преступного.

Голубки любят друг друга во имя продолжения рода, но есть еще и «нежность»...

* * *