Противоядия

О, голубые небеса Надежды! Прорвитесь же сквозь этот невыносимо плотный туман! Лишь бы не умереть, не сказав необходимого. Я понял, в чем польза писания для людей: надо убеждать их, чтобы не тратили време-ни даром, чтобы не превращались наподобие меня в последние мгновения жизни в школяров, не выучивших урок, в школяров, не умеющих молиться, размышлять, созерцать, любить.

* * *

Когда я пишу, то руководствуюсь, в частности (или в особенности?), надеждой, что мое поражение, мои от-чаяние и растерянность тронут Создателя.

Для Него нет невозможного: Он еще может вознести меня, всех нас к Себе.

Пусть моя жена, моя дочь узнают, что я — негодный пример, которому не надо следовать, а надо «совершенствовать» его.

Но М.Ф. и не повторяет, кажется, всего моего маршрута. Тем больше я могу возлагать на нее надежд; Р. пребывает в чудесном неведении.

* * *

Когда я наговариваю на диктофон то немногое, что написал, то не могу уже написать ничего другого, не могу продолжать, двигаться дальше. Я вынужден останавливаться. Останавливаются мои размышления (только способен ли я в действительности размышлять?) или скорее моя бледная, ущербная, далекая от совершенства мольба.

Да, да, литература не дает прохода молитве, размышлению, не дает сосредоточиться, душит любые зарождающиеся в моей голове мысли—а вдруг они благотворны, вдруг в них — озарение?.. Вдруг они маленькие, маленькие, шажочки к свету, к прозрению...

* * *

Я твержу себе: ничего не бойся, бедный ты мой, бояться-то нечего.

Отнесись к другим с куда большим сочувствием, чем ты относишься к самому себе.

Читай же Книгу, читай Книгу, учись вплоть до последнего вздоха.

Ты так невежествен!..

* * *

Когда Вселенная недосчитается моего жалкого, субъективного видения, то она станет иной, это будет иная Вселенная.

* * *

Я нахожусь в данный момент в самой гуще нереальной реальности, она настолько поглощает меня, что начинает казаться реальной, скрывая окружающую нереальность, вернее, подлинную реальность, навязывая мне свою сущность.

Неописуемы душевные муки от предательства друзей, близких, настолько близких, что мне просто запрещено, я сам себе запрещаю об этом говорить.

* * *

Каноника, 20 ноября 1986

Я уже давно не пишу. Я утратил все, что имел, все, чего как будто бы достиг.

Гибельная усталость. Окажется ли она гибельной для меня?

То, чего я достиг или мнил, будто достиг,— возможно ли это вернуть? Я был близок к потолку. В воображении или на деле. То ли это образ, то ли правда. Но не бывает образов, лишенных смысла. Я был близок к потолку и сжимал в руках кирку.

Вера в достигнутое близка к убежденности в победе. К убежденности в накопленном опыте.

Короткий разговор с женой — и сосредоточенности как не бывало.

Но главное, главное — я теперь в другом состоянии духа (или души). Желание литературной славы затухает, хватит с меня этого, хватит, хватит.

Усталость. Подлая, омерзительная, злобная, гибельная усталость, способная лишить меня жизни и надежды на небеса.

Постучите, вам напишут. Вместо того чтобы стучаться, я пытался пронзить небеса, вызвать оттуда камнепад, увидеть, как валятся валуны, железо. Я покушался на потрясение основ. Но сооружение оказалось прочным, очень прочным.

Я вонзился в свой потолок, то есть в то, что там, наверху, служит полом.

И силы покинули меня. Рухнул я, а не пол под небесами.

Я нахожусь внизу, в нереальности низа. Я далек от нереальности, которая и есть подлинная реальность, священная и нетленная. У меня разламывается рука от кисти до плеча. Я не могу больше сжимать кирку, и она вываливается у меня из рук.

Как пробить трещину, хотя бы трещину в полу, на который опирается Вечность?

Какова гордыня! Что за гордыня обуяла меня! Остальные проходят по жизни почти что с веселой улыбкой.

Может быть, инстинкт подсказывает им путь? Или они ни в чем не отдают себе отчета? Может быть, все остальные — зачастую просто животные? Или они наделены животной добродетелью?

По-моему, животным тоже ведома мысль о Боге. Мой песик видит его во мне. Или представляет меня в образе Создателя.

Но я и так это знал, я уже писал об этом — существует священная традиция, видимая или невидимая, видимая или невидимая Церковь, сопровождающая даже так называемых отшельников.

Это отшельники, не ведающие одиночества; лишь один я одинок и изолирован. Разве я вправе претендовать на привилегию общения с Господом?

А вдруг мне, вопреки моим грехам, ошибкам, ярости, оказывают помощь, вдруг меня сопровождают, поддерживают? Подталкивают?

Если во мне есть хоть что-то святое, то это всего- навсего надежда, что я столь же свят, сколь и другие, сколь и другие грешники.

Кто знает?

Небеса, до которых мне не дано добраться. Небеса, которых я хочу и не хочу. Возможно, я не удовольствовался бы этим миром, столь благородным и столь низким. Но мир этот пронизан Несправедливостью. Если мне ни к чему небо, то откуда эта непостижимая, горчайшая, глубочайшая ностальгия, разрушающая мою жизнь? Возможно, это оно вгрызается в грубый валун, каким предстаю я, откалывая от меня кусок за куском, кусочек за кусочком.