Противоядия

Это тем более неприятно и тревожно, что при условии некоторой изощренности противоположные критические суждения кажутся в равной мере отвечающими сущности произведения, полностью объясняющими его, что вполне удовлетворяет того, кто все это читает. Незаурядные умы еще до меня высказывали сомнение в возможности существования критики как таковой. Столь же закономерно поставить вопрос о жизнеспособности любой идеологии. Как только появляется возможность, вооружившись тем или иным идеологическим критерием, судить о произведении искусства, событии, политической или экономической системе, истории, жизни человека, как только становятся возможными различные интерпретации, без крупных внутренних противоречий объясняющие и интегрирующие факты в ту или иную систему, где все как будто с ними согласуется, как только выясняется — а без этого не обходится, стоит только захотеть,—что те или иные исторические факты льют воду на ту или иную идеологическую мельницу, сразу появляется соблазн заключить, что идеология на самом деле не стягивает, как смирительная рубашка, а выступает просто как склонность ума, индивидуальный выбор, вовсе не являясь объективной истиной. Остается наука. И еще-— художественное творчество, которое, будучи независимым пространством, самостоятельным сооружением, превращается в объективную реальность, пусть даже с неизбежной субъективной интерпретацией.

Возвращаясь к нашим баранам, я расскажу специально для наших критиков еще об одном случае непоследовательности одного из моих литературных судей. Это был академик, настоящий мастер пера, гуманист и импрессионист. Слов нет, импрессионист имеет больше права на непоследовательность, чем тот, кто якобы подчиняется четким идеологическим критериям. И все же его непоследовательность как театрального критика была слишком вопиющей, чтобы не сказать — шокирующей. Его импрессионизм, вернее, его впечатления вполне можно было прогнозировать, когда он собирался подвергнуть критическому разбору произведения, принадлежащие к привычной для него категории,— классические пьесы, «бульварные» постановки или даже что-то другое, но уже «освященное». Но произведение, невтискиваемое в рамки знакомой ему модели—независимо от того, плохо оно или хорошо, с точки зрения более молодых или более дерзких критиков,— оставалось совсем непонятным ему. По поводу моей первой пьесы, «Лысой певицы», он писал много лет назад, когда ее ставили впервые, что «максимум, чего она заслуживает,— это пожимания плечами». Позднее, побывав в «Студии на Елисейских полях» на «Стульях», он написал, что пьеса напомнила ему, в ухудшенном, естественно, виде, рассказ Анатоля Франса, только безо всякой фантазии, без выдумок, без души. В конце статьи он написал, что ему совершенно невдомек, как такое бесцветное произведение могло выйти из-под пера «наделенного фантазией и юмором автора блестящей “Лысой певицы”». Каждый раз он откликался на постановку моей очередной пьесы оплакиванием ослепительного автора предыдущей. В прошлом году в театре «Рекамье» ставили моего «Убийцу». Критик откликнулся длинной бескомпромиссной статьей, где утверждалось, что пьеса антитеатральна, ее невозможно слушать, читать и понять. Статья завершалась заявлением, что ее автора нельзя обвинить в предвзятости, ибо он по очереди защищал понравившиеся ему пьесы «Лысая певица», «Урок», «Стулья». Действительно, он откликнулся в 1953 году более или менее благосклонной статьей на пьесу «Жертвы долга». Мы с Жаном Моклером[29] поставили эту пьесу через три недели после генеральной репетиции «Убийцы по призванию». На этот раз мы не сомневались, что наши «Жертвы долга» вызовут хорошую критику, ведь нашему академику оставалось всего лишь сослаться на то, что он уже написал. Нас ждало разочарование! Критик, естественно, не мог не признать, что написал то-то и то-то. Вольно или невольно, но он нашел уловку, чтобы оправдать свою злую статейку. Актеры слишком громко кричат, заявил он, играют же они хуже, чем те, кто четыре года тому назад впервые появился в этом спектакле. А ведь у нас были те же исполнители, что на премьере, и тот же режиссер...

Тот же академик откликнулся сразу после войны на премьеру во Франции первой пьесы Пиранделло, написав, что ее автор—шарлатан, о котором не стоит больше говорить. Искренность нашего критика, правда, сомнений не вызывает, ибо он простодушно признался одному журналисту: «Я ни разу не ошибался». Еще один критик писал о моих «Стульях»: «Все это ничего не стоит, один бессвязный разговор», что не помешало

ему же впоследствии, откликаясь на другой спектакль, утверждать, что этот последний просто жалок и, что еще более удивительно, ему «очень понравились “Стулья”».

Я все больше привыкаю ко всему этому, до такой степени, что мне начинает казаться правилом, когда меня возят по грязи за новую пьесу негаданные почитатели предыдущих моих пьес именно ради тех предыдущих пьес, забыв, что и те пьесы они валяли в грязи.