Протопоп Аввакум и начало Раскола

Мятеж в Костроме нам освещает характер мятежа в Юрьевце: те же самые причины, те же самые зачинщики, и тут, и там священники во главе мятежа и отсутствие кого-нибудь, кто мог бы защитить преобразователей; в результате – те же следствия. Почти полная одновременность этих происшествий наводит на определенные размышления. Аввакум, покидая Юрьевец, конечно, не мог, из-за отсутствия времени, узнать об отъезде Даниила; но мало вероятия, чтобы как раз в этих двух городах, относительно близко находящихся друг от друга, мятеж разразился бы почти в один момент, если он только не был заранее задуман. Инициатива мятежа, очевидно, исходила из Костромы, где причины для него были более многочисленны: все население было сомнительной репутации, свойственной большому порту. Тут было много иностранцев, связанных с другими волжскими портами; играла тут роль и близость сел, принадлежащих Глебу Морозову, жители которых были чрезвычайно ожесточены суровой материальной и моральной опекой своего господина[696] и вместе с тем осмелели в силу могущества своего помещика, на которого они все-таки рассчитывали; может быть, здесь правили и протопоп более грубый, а воевода более открыто враждебно настроенный по отношению к ревнителям. Нет ничего удивительного в том, что заправилы из Костромы натравили недовольных и в Юрьевце. Кто знает, не были ли оба воеводы в заговоре? Оба они ограничились тем, что спасли жизнь пострадавших, посоветовав им покинуть город. Каким образом Даниил со своей стороны, так же, как и Аввакум со своей, не могли не почувствовать тот широкий заговор, то организованное оппозиционное движение, против которого они не могли устоять, против которого единственным прибежищем была только Москва?[697]

Глава VI Остановка в Москве и разрыв (июнь 1652 – сентябрь 1653)

I Избрание Никона в патриархи и его первые шаги

Из Костромы Аввакум прибыл в Москву в первых числах июня[698]. Он бросился к своему другу Неронову, который его приютил; к Стефану Вонифатьеву; но там его приняли плохо. Он сам рассказал эту сцену. Вечером беглец приходит к духовнику, который с грустью ему выговаривает: «Зачем ты покинул свою церковь?» Может быть, и Даниил также уже был у Стефана после подобного бесславного деяния: это не только значило, что оба священника покинули свои посты – что было поступком, предусмотренным и осужденным канонами, кроме того, это уже указывало на провал определенной политики. Кроткий реформатор имел основание быть огорченным. В эту минуту входит царь, который, как обычно, каждую ночь приходил просить благословения у своего духовного руководителя. Он также обращается с укором к беглецу: «Почему ты покинул свой город?»

Под впечатлением этих двойных нападок бедный Аввакум, который, помимо этого, думает о своей семье, находящейся в смертельной опасности, чувствует себя подавленным[699]. Он нам не рассказывает, как он защищался, но, вероятно, его объяснения были приняты, так как мы знаем, что в эту эпоху, когда наказания были суровые, он отделался только выражением раскаяния. Его оставили в Москве в его звании протоиерея, причем его авторитет как члена кружка нисколько не уменьшился. Даниил также не пострадал.

Правда, для разделения кружка это был отнюдь не подходящий момент: час был решительный, патриарх Иосиф только что умер, 15 апреля[700]. Мало сочувствуя реформе, он, однако, ей не препятствовал, будучи уверен, в особенности в последние 3–4 года, в своем бессилии. Необходимо было, чтобы новый патриарх был не только пассивен, но стал бы во главе движения. Все ревнители видели только одного возможного кандидата: протоиерея Стефана! Он был их духовным отцом, он обладал всеми добродетелями, он способствовал бы славе начатого дела. Между прочим, в Москве говорили об этом избрании и иностранцы, и народ; может быть, все они боялись этого избрания, так как знали роль, которую играл всемогущий духовник во время крутых мер последних лет и Великого поста этого года[701]. Но Стефан принадлежал к белому духовенству: было совершенно необходимо для получения сана патриарха, чтобы он принял монашество, получил подходящий сан игумена или архимандрита; все это должно было быть выполнено необычным образом, что вовсе не соответствовало его принципам. Он сам отдавал себе в этом отчет, он добровольно стушевывался перед импозантной персоной новгородского митрополита. Поведение его во время смут 1650 г. вскрыло в нем человека, умеющего управлять. Царь все более и более склонялся в его пользу.