Протопоп Аввакум и начало Раскола

Между тем все братство стало молиться, прося Бога даровать Руси наилучшего патриарха. По окончании молитвы, продолжавшейся девять дней, боголюбцы составили челобитную царю и царице в пользу Стефана. Корнилий, казанский митрополит, и Аввакум были среди подписавшихся. Но духовник объявил о своем отказе. Он даже получил от своих друзей новое прошение, противоположное по своему содержанию первому, заявляющее о желании передать Никону патриаршую кафедру. Впоследствии Аввакум будет себя винить за то, что он подписался под этим прошением. После того, как была достигнута договоренность, царь направил Никону, который возвращался в Москву, письмо, полное чувств умиления и доверия. Он приписал ему добродетели, которые, конечно, менее всего ему подходили: он называл его «милосердным, кротким, добрым, бесхитростным», именовав его своим «собинным другом души и тела», и описывал ему смиренно свое отчаяние с момента смерти Иосифа: «Возвращайся, Господи ради, поскорее, к нам обирать на патриаршество именем Феогно ста, а без тебя отнюдь ни за что не примемся»[702]. Из этого видно, насколько этот тщеславный митрополит завладел юношеским сердцем царя.

6 июня Никон, опередив свою свиту, въехал в Москву. 8 июля, в день праздника Казанской иконы Божией Матери, протопоп Неронов приветствовал его и преподнес ему святую воду и освященный хлеб, как это полагалось по обычаю; взамен чего он получил серебряный рубль[703]. 9 июля состоялось торжественное празднование обретения мощей митрополита Филиппа.

Это было второе церковное торжество этого рода, которое в этом году совершалось перед московским народом[704], так как 5 апреля встречали у Тверской заставы мощи св. патриарха Иова: перед Страстным монастырем мощи были перенесены из прежней раки в новую, обтянутую красным бархатом, с золотыми гвоздями; затем прежнюю раку, закрытую черным бархатом, вместе с новой понесли к Успенскому собору. Это было поздним вечером. Все духовенство, царь и царица, бояре и окольничьи и весь народ, от простых людей и до знатных, следовали пешком с зажженными свечами; на всем протяжении яблоку негде было упасть, так было тесно; у дверей и окон мерцали бесчисленные свечи. «В продолжение 70 лет, – говорили старые люди, – не видели такого торжества». И умиленный патриарх говорил царю: «Смотри, государь, как прекрасно стоять за правду; даже после смерти достойный прославляется», – и, говоря это, он много плакал[705].

Встреча мощей митрополита Филиппа была не менее великолепна; на этот раз патриарха не было, но был Никон. В течение двух последующих недель чудеса в Успенском соборе не прекращались: собор был переполнен; при каждом исцелении начинался перезвон кремлевских колоколов. Народ находился в радостном настроении, и господа также радовались (если верить скептическому Родесу), видя его, как он благодаря этому отвлекался от своих беспокоящих его странных и диких мыслей[706].

Для лиц, посвященных во все дело, эти две недели протекли в приготовлениях для выборов. Никон страшно домогался патриаршества. Царь его наметил, Стефан был согласен, и друзья его покорились, только бы Никон был таким же патриархом, как другие. Но как раз Никон был иной породы, чем Иосиф: он решил командовать Церковью, и если не разделять власть с царем подобно Филарету, то, по крайней мере, выполнять через свое посредничество косвенное право управлять государством, определенное западными богословами. Чтобы достичь своей цели, он прибегнул к традиционному приему политиканов: он выставил себя недостойным подобной чести. Царь за это еще больше стал почитать его и умолял его еще сильнее. Эта комедия была не лишена опасности: Стефан или кто-нибудь другой мог открыть глаза наивному государю. Никон удваивал внимание своим друзьям, утверждал, что он простой исполнитель их общих планов; короче говоря, он – самый смиренный из собратьев. Он усыплял своей предупредительностью самую большую подозрительность. Одновременно царя обрабатывала Анна Ртищева, старшая сестра Федора. Это была вдова двух мужей, причем второй был убит своими крепостными в 1642 г. Это была особа зрелого возраста, помешавшаяся на религиозных вопросах, с железной волей и необычайно активная. Вторая приближенная дама царицы, кроткой и робкой Марии, она распространяла непосредственно свое влияние на самого царя, а также действовала через своего брата, ибо она, как мать, заставляла его себя слушаться[707]. Это она «Никонова манна», «сваха», согласовавшая этот отвратительный «брак» царя с митрополитом[708], «поделив прибыли и убытки пополам с дьяволом». Аввакум наблюдал за ее проделками и терзался. Неронов – также, но что могли они сделать против искусных интриг этой «матери Церкви»?