Протопоп Аввакум и начало Раскола

Он составил необходимое догматическое введение общего характера, выдержанное в общепринятом возвышенном стиле. В сочинении, обращенном ко всем, даже к никонианам, нужно было в начале воздержаться от полемики. Однако, учитывая наличие никониан и дьякона Федора, следовало утверждать некоторые вещи: трансцендентность Божества, учение о Духе Святом Истинном, двоение аллилуии, твердость собственной веры в Пресвятую Троицу, превосходство христианской жизни перед лжемудрованиями века сего, идею чаши Божественного гнева, излитую на Россию в наказание за новшества Никона. Можно только удивляться тому, как естественно представлены эти истины «под кровом крилу» Дионисия Ареопагита. В конце приведен Афанасиевский Символ веры и следующее торжественное утверждение: «Сице верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю».

Далее события излагаются в хронологическом порядке: даже если они точно не датируются, они обычно приводятся в соответствии с определенным временем и местом. Однако при всем том порядок изложения не носит строго последовательного характера. Если автору приходит в голову какая-либо мысль, если ему нужно вспомнить другие аналогичные факты, то он, извиняясь перед своим читателем, прерывает нить своего рассказа. Факты его жития приводятся не все; можно даже сказать, что их приводится не слишком много. Виден определенный подбор фактов. Ценность одних определяется присущим им реализмом; другие имеют символическое значение. Так, в самом начале он рассказывает свой сон о трех кораблях: разве вся жизнь Аввакума не была длинной цепью бурь и скорбей? Нет ни одного факта, который не выявлял бы действия Провидения. Автор редко прямо утверждает чудо: он ограничивается тем, что рассказывает о чудесных обстоятельствах данного события, и читатель или слушатель, ибо последние у него должны были также быть, – сам может сделать свои выводы. Он напускает на себя тон старика-болтуна, который с ловоохотливо, почти болтливо, припоминает прошедшие годы. Он столько перевидал! В таких случаях литературный язык быстро уступает место живому разговорному. Он не боится простого народного крепкого словечка, не от того, что это ему доставляет удовольствие – слово само подвертывается; ведь так именно говорят по-русски, а он так любит свой родной русский язык со всем его богатством словечек и образов! Он задерживается на описании пейзажей, диких гор Сибири, фауны Прибайкалья, пережитых им страхов и отчаяния, на сценах шаманизма. Он добродушно подтрунивает над собой и окружающими. У него сказывается много иронии и скептицизма в отношении того, как совершаются вещи на свете. «Десеть лет он меня мучил или я ево», – говорит он о Пашкове. И во всем, что он говорит, ощущается правда: у него точный глаз, открытый ум и трезвый взгляд на вещи.

Но иногда одним словом, иногда рассказом целого эпизода он возвращается к основной волнующей его теме: он говорит, что эти удивительные картины природы даны Богом человеку, чтобы он воздал Ему хвалу; спрашивает Епифания, хорошо ли он сделал, солгав, чтобы спасти жизнь человеку. Нужно, чтобы Епифаний засвидетельствовал это на бумаге. Если мы имеем перед собой человека, который удивительнейшим образом владел даром излагать свои мысли, то все же нельзя сказать, чтобы это был настоящий писатель, посвятивший себя исключительно литературному творчеству. Это искренний, внимательный к себе христианин, который исповедуется в своих грехах, чтобы дать назидание своим ближним и прославить Бога. И вместе с тем это учитель, который поучает верных: он предлагает верующим легко выполнимый способ исповедоваться без священника, он поощряет их к мученичеству, он призывает их к стойкости: блажен свершивший, а не начавший! Все это советы более чем нужные в такое время, когда в его родном краю царствовал Вавилон. В подобных местах он говорит возвышенным языком, и русский язык приближается к церковнославянскому, или, скорее, можно сказать, что оба языка смешиваются, взаимно окрашивают друг друга, как бы освещают и украшают друг друга неожиданными и яркими сближениями и сопоставлениями.

Житие кончается временем, последующим за казнями Елагина: проклятие мучителям и вечная память их жертвам! Аввакум извиняется перед читателем за свою повесть, написанную им без знания «диалектики, риторики и философии». Он переходит к чудесам, которые он выборочно и рассказывает. Чудеса эти заимствуются им из разных периодов. Затем дается и поучение: «Чево крестная сила и священное масло над бешеными и больными не творит благодатию Божиею! Да нам надобно помнить сие: не нас ради, ни нам, но имени Своему славу Господь дает. А я, грязь, что могу сделать, аще не Христос!»