Протопоп Аввакум и начало Раскола

По мнению Петра, «раскольники» представляли собой такую серьезную опасность, что их преследование стало главной задачей его духовной полиции. Чтобы дать губернаторам возможность обнаружить тех, кто не был внесен в ревизские сказки, приходские священники должны были ежегодно подавать список тех своих прихожан, которые не причащались на Страстной неделе. Подобные сопротивляющиеся часто договаривались с приходскими священниками и фактически заносились ими в спи ски без участия в таинствах, избегая, таким образом, святотатства. Тогда было объявлено, что тот, кто донесет на такого уступчивого священника – сообщника «раскольников», получит его место, если только он окажется в какой-то мере пригодным для этого. Часто бывало так, что какой-нибудь старообрядец сказывался больным и призывал священника; последний якобы исповедывал его и затем заносил в список православных. Ввиду такой практики было предписано исповедывать больных при свидетелях. Иной старообрядец «каялся» в ужасных грехах, которые по Номоканону вынуждали священника устранить его от таинств на многие годы; по крайней мере в течение этого времени он мог оставаться спокойным. Тогда и тут были приняты меры: эти длительные епитимии должны были назначаться только епископами. Священник, узнавший на исповеди о замысле против чести или благосостоянии царя, о каком-либо плане мятежа или измены или о мнимом чуде, способном взволновать народ, должен был немедленно выдать виновного. Исповедник превращался в агента полиции[1883]. При такой невероятной системе доносов и наговоров что оставалось от православной церкви?

При преемниках Петра политика в отношении раскола претерпела различные изменения, но судьба официальной церкви не изменилась. Государи XIX века оказывали ей больше почтения, чем государи XVIII-го. Однако они продолжали рассматривать ее как правительственный орган, как «департамент православного исповедания». Святейший Синод, которым реформатор Петр заменил патриаршество, рассматривался как регулирующий орган, очень схожий с Сенатом; во главе его стоял обер-прокурор, простой светский чиновник. Он был выразителем и гарантом зависимости церкви от государства. Никон хотел разделить корону с царем, – последние патриархи довольствовались тем, что держали в руках царский меч, синод же раболепно облекся в царскую ливрею.

В подобной церкви все, что было подлинно религиозным, считалось в высоких кругах второстепенным. Истолкование догматических вопросов было предоставлено личной фантазии, которая работала в том или другом направлении в зависимости от времени и индивидуальной личности наставника. Толкование догматов склонялось к латинству, а часто к протестантизму, позднее же к символическому модернизму. Это не позволяло создаться и образоваться собственному православному богослужению, которое было бы согласно с греческо-русскими традициями. Низшее духовенство, непосредственно соприкасающееся с верующими, было поставлено в униженное положение. Оно не имело никакой серьезной подготовки. Над ними полностью господствовали и драли с них три шкуры епископы и их канцелярии; низшее же духовенство, в свою очередь, брало что могло со своей паствы. Что касается духовной жизни, то она была опорочена тем, что закон предписал чиновникам, военным, школьникам принудительное выполнение религиозных обрядов. В этой церкви, где такие восточные отцы, как Ефрем Сирин и авва Дорофей, были когда-то в большом почете, между 1793 годом, когда появилось «Добротолюбие», и 1847 годом, когда были изданы писания молдавского монаха Паисия Величковского, не было напечатано ни одного духовно-аскетического произведения, ни одной работы о подвижничестве. И эта последняя книга Паисия Величковского была издана Оптиной пустынью в Козельском уезде только благодаря хлопотам славянофилов братьев Киреевских. Петербургская цензура, которая в начале столетия одобрила печатание «Сионского вестника», «Тайны Креста» и других произведений догматического мистицизма, теперь опасалась малейшего намека на подлинно православный мистицизм. Мысленно-сердечной молитве, молитве Исусовой, больше в семинариях и академиях не обучали. Эту молитву, напротив, хулили и осмеивали[1884]. Богослужение совершалось часто крайне небрежно, за исключением праздничного, особо торжественного. Вопрос о богослужении, ранее, правда, плохо разрешенный многогласием, теперь разрешался еще более катастрофическим образом: произвольным сокращением. Богослужебные книги оставались в том же состоянии хаоса, неразберихи и противоречия, в котором их оставили незадачливые справщики XVII века, Никон, его предшественники и преемники[1885].