Протопоп Аввакум и начало Раскола

Первый был бывший симбирский протопоп. Патриархи Макарий и Паисий, проезжая через этот город в середине сентября 1666 года, воспользовались своим пребыванием, чтобы обследовать местные церкви. Новые обряды там не были в почете[1441]. Никифора сочли за это ответственным. Уличенный в «непослушании», признанный отступником в том, что касается троеперстия, так же как виновным в том, что не совершал богослужение по новому Служебнику, он был низложен, расстрижен и заключен в тюрьму[1442]. Ввиду того, что это быстрое осуждение все-таки требовало и подтверждения, патриархи потащили его с собой в Москву. Там он выказал себя «закоренелым еретиком» и был осужден на ссылку.

Федор был тем самым бывшим дьяконом, который раскаялся и затем снова впал в «раскол». Он находился на Крутицком подворье около двух месяцев, затем был переведен, с момента приезда патриархов, в Покровский монастырь[1443]. Но, узнав там о всех унижениях, которым Никита должен был подвергнуться, прежде чем вновь присоединиться к церкви, он предпочел от всего отказаться. Поэтому около апреля или мая 1667 года он оставил свою келью, взял жену и детей и скрылся подальше от столицы[1444]. Освободившись от принуждения, он вернулся к старой вере. Свобода его длилась недолго: были пущены в ход особые приказы о его пресле довании, друзья беглеца были допрошены и арестованы, верующие, может быть, также выказывали мало доверия отступнику: Федор сам отдался в руки властям. Это был для него лучший исход. Его будущее поведение оправдало его более надежным образом, чем то небольшое сочинение, которое он написал, чтобы попытаться объяснить свое отступничество[1445]. Дело его рассматривалось собором 4 августа, наверное, он на нем не присутствовал[1446], но судьба его не была решена сразу. Он оставался заключенным в Богоявленском монастыре, в подземелье[1447].

И наоборот, дело Аввакума, Никифора, Лазаря и Епифания было решено царем 26 августа: для них всех был вынесен приговор о ссылке их в Пустозерск, и сверх того двум последним казнь, обычная для богохульников, – урезание языка. Никифор был избавлен от этого наказания, очевидно, из-за своего возраста, а Аввакум благодаря заступничеству царицы. Осужденным была предложена еще одна последняя возможность спасения: если только – так было сказано в приговоре – они испросят прощения у святейших вселенских патриархов и у всего собора»[1448].

Рано утром 27 августа Аввакум и Никифор были взяты и увезены во весь опор за тридцать верст от Москвы, в Братошино, первую остановку царей, когда они отправлялись на паломничество в Троице-Сергиев монастырь: там был дворец и караульное помещение[1449]. В то же самое время Лазарь и Епифаний были с большой поспешностью отведены головой Василием Бухвостовым и его стрельцами на место казни; это была обширная площадь, именовавшаяся Болотом, между Москвой-рекой и ее южным рукавом. Им была быстро зачитана их вина перед церковью; им напомнили о долгой снисходительности к ним собора и об их упорстве, наконец, их отлучили и передали гражданским властям; наконец, им объявили вынесенный царем и боярами приговор. На месте были две плахи и два заранее приготовленных топора: палачи сделали свое дело.

Прежде всего палач взял в клещи язык Лазаря и обрезал его так, что от него остался, однако, кусок[1450]. Сразу же он потерял много крови, выплю нул наполнявшую ему рот кровь и затем заговорил «ясно и чисто, без всякого затруднения»; своей правой залитой кровью рукой он благословил присутствующих. Позднее он сказал, что пророк Илия велел ему таким образом исповедовать истину. Епифаний подвергся такой же казни, но говорить не смог. Сейчас же после этого обоих посадили на тележку и увезли во весь опор из Москвы. Их повезли кружным путем, сначала к Калужской заставе, на юг, затем громадным обходным путем, позади монастырей Симонова, Новоспасского и Андроникова, через слободы и поля, чтобы, наконец, достичь на севере дороги к Сергиеву посаду и Переславлю: там, пересадив претерпевших казнь в почтовые повозки, повезли их в Братошино. Лазарь не переставал двигать своей кровоточащей рукой. Епифаний, потерявший меньше крови, но рана которого заживала менее быстро, мучился невероятным образом от боли и от жгучего сокрушения: «Если бы я остался в монастыре или в своем скиту, у меня был бы цел мой язык»!