Провансальский триптих

Их мир ушел, канул туда, куда канули все умершие миры. Но остался след, остались знаки — невидимые узелки на веревке, за которую мы то и дело хватаемся, ощупью передвигаясь по жизни.

Только слово обращает время вспять. И магия творчества большого писателя. Книги Антуана де Сент-Экзюпери — великое приключение моей молодости, которое, хотя и прошли годы, все еще продолжается. Даже сегодня, когда, утомленный грузом прожитых лет и собственных слабостей, я закрываю глаза, мне кажется, что силой мечты (ведь любому из нас, даже на склоне лет, случается в мечтах хоть на секунду почувствовать себя непобедимым, непогрешимым и бессмертным) я могу воскресить былые чувства, вновь пережить особое состояние душевного подъема и восторга, при котором воображаемое становится реальнее подлинного… И вот я опять на аэродроме Монтодран: раннее утро, самолет Breguet 14, пробившись сквозь нагромождения напоминающих барочные соборы туч, взмывает над вершинами, скалистыми склонами и зелеными ущельями Пиренеев на пути в Аликанте; и опять я из последних сил, плечо к плечу с пилотом, бреду среди миражей по белым, как смерть, пескам Сахары — бреду, словно по жизни, спотыкаясь, падая, вставая, снова падая, чтобы иметь право в конце пути гордо сказать себе: «Ей-богу, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу»[280].

Арелат Зарисовки из не-места

Странствия по городу (из заметок)

Куда ни глянь, куда ни кинь, куда ни поверни <…>

Твой город всюду тебя настигнет[281].

Призраки, голоса, шорохи

5 мая, вторник

Раннее утро. Солнечные лучи пронизывают красную занавеску, превращая спальню то ли в византийскую часовню, то ли в огненную печь из «Книги пророка Даниила». Ярким пламенем горят стены, каменные плитки пола, покраснели коврик у кровати, обшитое бахромой покрывало, французская подушка-валик. Ослепительно красные, будто с картин Жоржа де Латура, струйки ползут по простыне, стекают по висящей на спинке стула рубашке. Красные блики скользят по корешкам книг на полке, испещрили абажур лампы на секретере; красным испятнаны валяющиеся на полу листы бумаги — заметки, сделанные во время вечернего чтения «Vie de Joseph Roulin»[282] Пьера Мишона. Через крошечную дырочку в занавеске лазерным лучом пробивается полоска света, в которой пляшут пылинки; если приглядеться, в светлом пятне на стене можно увидеть колышущиеся листья, перевернутые аркады двора. Спальня уже не спальня, а огромная camera obscura.

Несмотря на приоткрытое окно, в воздухе сохранились остатки вчерашней жары. Тишина не перестает быть тишиной, хотя наполнена голосами, шорохами, шуршанием: щебечут, с рассвета допоздна кружа над крышами, черные стрижи (здесь их называют martinets), жужжат пчелы в кроне цветущей липы, шелестит фонтан во дворе, воркует свившая гнездо в щели между двух черепиц над окном кольчатая горлица (Streptopelia decaocto): «гу-у-гу-у-гу» с ударением на второй слог.

Начало весеннего дня. Каждый новый день, подчиняясь законам собственной драматургии, рождается этап за этапом, по нарастающей. Когда исполнены уже все ритуалы lever[283], наступает момент финального entrée[284].

…Майская зелень, — пишет Бруно Шульц[285], — вспенивается и кипит сияющим вином, чтобы минутой позже перелиться через край, взгорья формируются на манер облаков: перейдя высочайший пик, красота мира отъединяется и возносится — огромным ароматом вступает в вечность.

Это словно бы минута, предшествующая молитве — или, быть может, началу концерта. Дирижер, повернувшись к оркестру, поднимает палочку, и на мгновение все вокруг замолкает, замирает в напряженном ожидании первого, пока еще неслышного аккорда. В такие минуты возникает ощущение причастности к тайне — и тебя, несмотря на метафизический характер происходящего, это не пугает.