Провансальский триптих

На следующий вечер я позвонил в дверь дома на улице Ост. Фотограф спустился ко мне, и мы по винтовой лестнице, держась за железные перила, поднялись наверх. Мастерская занимала весь пятый этаж и часть террасы. Трудно описать первое впечатление. Если не считать стоявшего посередине массивного деревянного стола, на котором лежали картонные папки, книги, бумаги, негативы в прозрачных конвертах и стоял поднос с бутылкой вина без этикетки и двумя бокалами, все пространство мастерской заполняли черно-белые фотографии. Они висели на стенах, на металлических стеллажах, свешивались с потолка — десятки, сотни кадров. Казалось, художник хочет, чтобы все постоянно были перед глазами, — так изгнанник, боясь потерять себя, вешает на стены фотографии своих близких.

Единственной темой была река: днем, ночью, летом, осенью, зимой; исхлестанная дождем, освещенная весенней молнией, взбухшая от осеннего половодья, придавленная низко нависшими тучами, атакованная метелью; вода, вода, вода, в которой отражаются берега, облака, бескрайнее небо.

— Я их никогда не выставлял. Мои фотографии никому не интересны. Говорят, они однообразны, унылы, ничего на них не происходит. Посмотрите: неужели и впрямь ничего? По-моему, каждый кадр — увлекательный рассказ. Или один только я это вижу? Меня мучают сомнения, я не уверен, что прав. Часто мне кажется, что я проиграл, что не способен передать ничего, кроме мертвой картинки. Хотел было — помните выставку алжирца? — попросить у Возеля место в каком-нибудь выставочном зале. Но нет, не решаюсь…

Должен вам сказать: я жить не могу без этой реки. Она меня завораживает, гипнотизирует, лишает сил. Я пробовал от нее освободиться, отдалиться. Не получается. Даже во сне. Часто весенними ночами, когда в прибрежном ольшанике поют соловьи, мне снится, что я вхожу в теплую воду… как будто возвращаюсь в материнское лоно… Снится, что, глядя в звездное небо, я позволяю течению нести меня вниз, к поймам Камарга, к морю, Геркулесовым столбам, Атлантиде, Итаке… Удивляетесь? А что в этом необычного? — все мы, пришедшие из небытия, носим в себе ностальгию по небытию. После такого сна я потом долго ощущаю какой-то неземной покой, словно заключил союз с миром, который отражается в каплях воды, звездах, листьях ольхи, облаках.

Хозяин разлил вино по бокалам, поднес свой к свету, поглядел на рубиновую жидкость, одобрительно кивнул. Захватив бокалы, мы вышли на террасу. Внизу лежал город: темные дома, скупо освещенные улочки, деревья. За домами поблескивала Рона; на обоих ее берегах высились пилоны разрушенного бомбардировками союзников моста. На противоположном берегу, в Тренкетае, мерцал один-единственный огонек: одинокий фонарь, окошко, а может быть, звезда.

— Нравится вино? Видите, оно без этикетки, потому что его нет в продаже. Это Côtes du Rhône из окрестностей Авиньона. Виноградник принадлежит семье де Нов. Вам это о чем-нибудь говорит? Да? Правильно. Это девичья фамилия Лауры, возлюбленной Петрарки, ставшей женой Гуго де Сада. Потомки обоих семейств до сих пор живут в Авиньоне. Верные старой традиции меценатства, опекают художников. Только они покупают мои фотографии, когда я совсем на мели — да, такое случается, — спешат на помощь.

Мы вернулись в мастерскую. Хозяин разлил остатки вина.

— Хочу подарить вам фотографию. Вот эту, с деревом, залитым светом, возле каменной буны, помните? — мы там встретились. Я снял это хмурым зимним днем, в ту минуту, когда сквозь плотную пелену туч пробился желтый луч и мир вдруг, ужаснувшись, замер. Нет, нет, пожалуйста, не отказывайтесь. Я специально напечатал копию небольшого формата, чтобы можно было свернуть и положить в картонный тубус. Сейчас я ее вам надпишу…

*

В Арль я вернулся спустя несколько месяцев, ранней весной; в садах уже цвела глициния, на газонах перед виллами отцветали розовые миндальные деревья, по утрам низкое солнце освещало — будто изнутри — молодые листочки. Казалось, мир, дочиста отмытый от земных грехов, невинный, как в первый день творения, рождается для новой жизни.

Как-то вечером, в приподнятом весеннем настроении, я шел по улице Ост. Увидев знакомый дом, остановился. Около домофона значилась другая фамилия. Немного поколебавшись, я позвонил. Сверху, покашливая, спустился старик в турецком домашнем халате. Я спросил про фотографа — старик посмотрел на меня удивленно.

— Вы разве не знаете? Он пропал прошлой осенью, по-видимому, утонул в Роне. Так писали в газетах, но точно ничего неизвестно. Если хотите узнать побольше, советую обратиться в редакцию «Провансальца». Они проводили что-то вроде журналистского расследования.

Когда на следующий день я пришел в редакцию и попросил свести меня с сотрудником, который занимался этим делом, секретарша сказала:

— Это Жан-Клод; кажется, он у себя.

Она позвонила по телефону, и через минуту в секретариат вошел молодой человек в черной футболке, потертых джинсах и сандалиях на босу ногу; из-под лихо сдвинутой на затылок бейсболки выбивались темные кудрявые волосы.