Провансальский триптих

В отличие от рассказа доктора Жан-Поля Рабани — где, кроме описания драматических событий, содержалось еще множество подробностей: фамилии пострадавших, социальное и имущественное положение жертв, размер выплаченной компенсации, затраты на госпитализацию и похороны, указы муниципального совета Фурка и Арля, — рассказ отца Анджея был краток. Мне показалось, что, слушая его, я отчетливо улавливаю францисканскую жалость к животному — косвенному виновнику трагедии, а также куда менее заметное восхищение ловкостью, решительностью и отвагой быка, позволившим ему переплыть две большие реки, избежать облавы и, проделав долгий путь, отыскать свое пастбище.

Возвращаясь поздним вечером домой по висячему мосту на Малой Роне — образцу инженерного искусства начала века, — я слез с велосипеда, чтобы рассмотреть столь красочно описанные доктором Рабани место переправы быка через реку и его встречу с несчастной лошадью сторожа перед домиком охранника дамбы Сестье. Домика уже не было. В зарослях у подножия дамбы из земли выглядывали словно бы опаленные пожаром остатки фундамента, торчали две-три трухлявые балки, под ногами хрустели какие-то черепки (возможно, от керамических горшков), валялось несколько кирпичей — вот и все, что осталось от чьей-то некогда теплившейся здесь, жизни.

Как же быстро пропадают следы человеческого присутствия — земля поглощает их, впитывает, будто заживляя рану…

Сам берег реки, заросший черной ольхой и ясенем, был почти недоступен; рядом, в гуще лозняка, бересклета и бузины, пели соловьи. Казалось, весь этот уголок, подсвеченный каким-то неземным зеленоватым сиянием, дрожит от их пения. Со всех сторон неслись трели и щелканье необычайной чистоты и силы, повисая в воздухе, будто крохотные осколки магического кристалла, в которых отражается майское небо.

Если в прежних соловьиных концертах чувствовалось что-то похожее на спонтанные выступления под открытым небом народных артистов-виртуозов, исполняющих музыку в жанре estampie[189] с ее специфической каденцией, то музыка, которую я услышал на берегах Малой Роны, определенно была близка к весьма изысканной (при соблюдении строгих правил темпа, динамики, артикуляции) музыке придворной, что невольно приводило на память виртуозные canso провансальских трубадуров.

Я лежал на дамбе, глядя в небо, где одна за другой загорались звезды. Над рекой поднимался туман, одуряюще пахли травы — мята, донник, чабрец, по мосту изредка, тарахтя на стыках плит, проезжали машины; время на мгновение остановилось, как это бывает, когда боги, выйдя из укрытия, ладонями закрывают нам, простым смертным, глаза, дозволяя поверить, что мы способны понять смысл и суть гармонии или, по крайней мере, разглядеть в темноте их далекий отблеск.

Пораженный и восхищенный, я слушал соловьиные дуэты, трио, квартеты, и откуда-то из дальних уголков памяти возвращались строфы Марии Французской[190] и великого сына этой земли, трубадура Бернарта де Вентадорна:

Miels de nulh autre chantador;
Quar plus trai mos cors ves amor,
E mielhs sui faitz a son coman;
Cors e cor e saber e sen
E fors’e poder hi ai mes;

Немудрено, что я пою

Прекрасней всех певцов других:
Не запою, пока свой стих
Любовью светлой не вспою.
Я сердцем, волею, умом,
Душой и телом предан ей.

Бернарт де Вентадорн. «VII песня»[191]

*

Над деревьями за рекой вставала луна, вечерние краски расплывались в тумане, отчего все явное виделось смутно, становилось мягче и нежнее, будто мир менял мажорную тональность на минорную, а меня, казалось, допустили к участию в неком тайном обряде, или, говоря словами Малькольма Лаури, позволили «на краткий час узреть то, чего никогда не было и не может быть, узреть олицетворение нашего счастья, хотя лучше бы даже в глубине души не помышлять о нем»[192].

Дом Петрарки