Провидение

Родители Мелкой были наркоманами. Ее никто не любил, но это не может служить оправданием для преступлений. У нее четверо детей, но она нисколько о них не заботится. Сейчас они все в приемных семьях, и Мелкая даже не пытается их вернуть. Я вспоминаю те мартовские номера «Телеграф», когда после моего исчезновения прошло четыре месяца, и газета не упоминала обо мне неделями. Ужасно, когда тебя забывают. В груди теплеет. Мелкая облизывает пальцы. Я тушу бычок. Иду по другой стороне улицы, останавливаюсь у витрины, наблюдаю за девушками, которые приступают к своему очередному ритуалу. Стоят на том самом месте, где только что стоял я, и курят. И снова я удивляюсь своей силе или отсутствию ее. Останься я там, они уже были бы мертвы. Не сложилось. А значит, сегодня ничего не получится. Я сознаю это так же ясно, как и каждый день в течение трех последних недель.

Снова беру китайскую еду. Это уже стало привычкой. Теперь таков мой обычный день. Просыпаюсь, читаю газеты, слежу за Мелкой, бросаю следить, покупаю китайскую еду, еду через город и паркуюсь напротив дома Роджера Блэра.

Иногда я готов поклясться, что полиция идет по моему следу. Полиция или кто-то, кто понимает, что эти сердечные приступы не случайны. Я опускаю голову, вдыхаю запах лапши, и по спине бежит холодок, как будто кто-то щекочет позвоночник, — предупреждение, что я не один.

Онлайн я нашел пару его соседей и выяснил, что о владельце дома они знают совсем немного. Тот парень? Его никогда здесь не бывает. По-моему, я слышал что-то прошлой ночью. Прибегает, убегает. Возможно, живет где-то, пока в доме идет ремонт. Прятаться вечно невозможно. Каждая неделя представляет доказательства того, что в доме что-то происходит, — то свежая краска, то новый почтовый ящик. Он заменил гвозди, на которых висела та дурацкая дощечка «Жизнь — праздник!» Я слежу за домом, но никак не могу выбрать подходящее время. Иногда мне кажется, что он умышленно избегает меня и знает мою машину. Возможно, уходит из дома через подземный тоннель.

Закрываю крышку контейнера с лапшой. Уже не помню, когда я обнимал кого-то. Но, с другой стороны, многим ли знакома радость спасения человеческих жизней, удовлетворение от звука рвущихся пакетиков и вида сыплющегося в унитаз ядовитого порошка.

Шагаю к дому. Сердце идет в разбег. Я стучу в хорошо знакомую — белая кайма и свежевытертый плексиглас — штормовую дверь. Нажимаю кнопку звонка. Слышу торопливый стук шагов… дверь открывается…

И ничего. Всегда ничего.

Иду к боковой стороне дома, где больше окон, неизменно чистых, вымытых, что подтверждает факт его присутствия и выдает его натуру — придирчивую, брезгливую. Я пробую повернуть ручку задней двери, но она не поддается. Я мог бы вломиться. Открыть замок. Затаиться и подождать его. Я берусь за ручку. И отпускаю. Слышу что-то. Сетчатая дверь бьется о стену, что-то грохочет… сердце колотится сильнее. Я бегу к боковой стене и еще успеваю увидеть длинные, стелющиеся по воздуху волосы, сгорбленные плечи. Все как в кошмаре — ты бежишь, но очень медленно.

Когда я возвращаюсь к передней двери, его уже нет.

Хлоя

Это мой любимый Манхэттен.

Четыре часа утра, и большинство людей еще спят. Про Нью-Йорк говорят, что этот город никогда не спит. Неправда. Отсюда, с балкона Кэра, он выглядит в этот час тихим и спокойным. Слышны звуки, которых обычно не слышишь. Поразительно, как обострены все чувства, почти как от экстази. У меня на глазах небо меняет цвет. Близится восход, и с этим ничего поделать нельзя. Иногда я плачу. Иногда улыбаюсь. Так бывает, когда я сильнее всего чувствую Джона. Когда представляю его, как больно было бы ему, если бы он узнал, где я и с кем.

Любовь Кэррига залечивает трещинку в сердце, оставленную Джоном. И я противлюсь этому. Я не пишу, не сплю. Иногда я думаю, что получаю ее слишком много, что у меня передоз любви. Во мне уживается разная любовь. Может быть, я социопат? Может быть, бессердечная? Или у меня очень больное сердце?

Я люблю Джона, это несомненно. Он в моих мыслях, он часть моей жизни, а я — часть его жизни. Но и Кэррига я тоже люблю. Люблю наблюдать, как меняется его лицо, когда он нервничает или смущен. Он так покраснел, когда я сказала, что не проколола уши. Правда? В этом правда вся глубина его желания узнать меня. Узнать меня лучше, чем знает Джон. Но о Джоне мы не говорим.

За исключением одного раза.