Провинциализируя Европу

То, как Бенедикт Андерсон использовал слово «воображение» для обозначения ролей романа, газеты, карты, музея и переписи в создании пустого, гомогенного исторического времени, которое позволяет разным частям нации существовать синхронно в воображаемой национализмом единовременности, заставляет всерьез задуматься. Андерсон, как я уже замечал выше, считает значение слова «воображение» самоочевидным, но предупреждает, что его не следует читать как указание на ложность[473]. Однако слово «воображение» имеет длинную и сложную историю в европейской мысли. К тому же его статус как критерия суждения о литературных достоинствах подвергался сомнению в дискуссиях о санскритской эстетике[474]. Обсуждая теории восприятия в индуистской и буддистской логиках, Матилал использует санскритские аналоги слова «воображение», близкие тому, что Кольридж в своей «Литературной биографии» (1815–1817 годы) назвал «фантазией» (fancy) – ассоциативная связь, сформированная памятью, но не полностью определяемая ею[475]. Как указывали многие наблюдатели, в европейскую философию это слово пришло из психологических теорий XVII века и проложило свой путь через анализ у Юма, Канта, Шеллинга и других – к теории Кольриджа в его «Литературной биографии» о «первичном» и «вторичном воображении»[476]. Использование этого слова европейским романтизмом было глубоко связано с христианскими концепциями божественного, и даже более поздняя секулярная форма не смогла вполне преодолеть более древнее разделение между умом и чувствами. Как точно заметил Томас Макфарленд, в основе этого слова (и его использования Кольриджем) сохраняется различение и напряжение между «я есть» (I am) и «оно есть» (it is), поскольку слово обозначает взаимодействие между наблюдающим мозгом и окружающими его объектами. Всё это отсылает к старому спору, повторенному у Кольриджа в аргументах против традиции Спинозы: был ли Господь субъектом, наделенным способностью, именуемой «воображением», или просто существовал в мире, не собираясь в нечто единое, субъектное по природе?[477]. Я предлагаю считать, что в подходе к национализму у Андерсона воображение остается менталистской, субъектно-ориентированной категорией.

Но «даршан» или «дивьядришти» (божественный взгляд) – я использую эти названия для обозначения комплекса зрительных практик – в модерных бенгальских националистических текстах не обязательно являются субъектно-ориентированными, менталистскими категориями. Не обязательно быть верующим, чтобы испытать «даршан». Как я уже говорил, когда Тагор видит «милое мурати» Матери-Бенгалии, его язык отсылает к «даршану» по почти неосознанной привычке. «Даршан» в данном случае принадлежит к истории практик и к габитусу. Для понимания этого не обязательно даже выстраивать категорию «сознание». Кольридж улавливает нечто, сходное с этим практическим моментом, когда пишет о «языке как таковом… как если бы он думал за нас» – процессе, который он уподобляет работе «с логарифмической линейкой, служащей механической безопасной заменой знанию арифметики»[478]. Если следовать более современным аналитическим интуициям Делеза, то можно сказать, что момент практики – это момент, который обходит – а не просто упраздняет – субъектно-объектные различия[479].