Проводник электричества

Нежданно появилось солнце, и небо было ясное, ни облачка — как будто специально подгадал кто, тварь. При виде прозрачного свода становилось тревожно, в груди, в паху, в коленях натягивались струны; животное начало, защитный навык, взвинченные этой прозрачностью и тишиной, трясли, вытверживали тело до стеклянного звона, толкали душу в горло, готовую вот-вот сорваться, отлететь.

Камлаев, как и все, теперь отчаянно любит хмарь, перекрывающую небо, и дождевую морось, сокращающую видимость: полудождь-полуснег, у хохлов прозываемый «мжичкой», стал спасением, покровом, сестрой; сизо-серый налет над всей бухтой, над городом, поднимает в душе долгожданный покой и простор. Если хмарь, если мгла, то не будут бомбить, самолеты с утра и до ночи не поднимутся в воздух. Естество наоборот, навыворот, извращенный войной инстинкт.

Над головой ровный гул, но это пока наши истребители расчерчивают небо, стерегут. Нет пеших верениц — урчат и подползают к причалу друг за дружкой машины; откинут первый борт, матросы под началом «грузового» лейтенанта Павлюченко спускают осторожно первые носилки, еще одни, еще, укладывают в ряд; Камлаев мельком взглядывает в желтенькие карты, лежащие поверх шинелей, распределяет раненых по «классам»…«тянули пулю, нет?.. ко мне, во второе… Шкирко, освободите голову от шины… шинель скрути и подложи под голову ему… Котомин… во вторую… так, Водопьянов, первый класс… да еб же вас, да головой его вперед — не вверх ногами, идиоты!.. ты так всю кровь ему сольешь, повыше голову, повыше… вообще посадите его…».

Ряды носилок множились; пошли, заковыляли, запрыгали на костылях ходячие… твердь вздрагивала ближе, гул рос, подбирался к ступням; горючим растекалась спешка — вот-вот полыхнет, все смешается: солдатик с разорванным брюхом поковыляет к трапу сам, а стонущего воина с царапиной подхватят под руки… на ком бинтов и тряпок больше понамотано, вот тот и тяжелый, такая у олухов логика.

«Товарищи, слушай меня! — Варлам встал над толпой, возвысил голос. — В ком силы есть, кто может сам идти, кто легкораненый, орите, чтобы вам не помогали! Все поняли? Давай! Пропихивай слабых вперед!» И стали отзываться, признаваться как будто с неохотой голоса: «Ну, тута я!», «А мы вот тут ходячие!», «Братку вон подмогни!». Матросы, санитары работали в остервенении, в молчании, с машинной быстротой, подхватывали под руки, на руки брали молчунов, заспорилось дело.

«Успеем», — почти что поверил Варлам, и небо заныло, завыло, разорвалось, обрушилось, вернулось, снова рухнуло: не видно, сколько «юнкерсов», пикируя с протяжным криком раненого лося, сошли почти на бреющий — с одной словно целью засеять плотно бомбами береговую полосу, ковром устлать клочок, заполоненный хромающей ордой раненых бойцов; упавшие бомбы воронками взбросили камни и глину, хлестнуло черной грязью по лицу, шлепком, ладонью залепило на мгновение глаза… Варлам стоял, глухой, обледененный идиотическим восторгом, и поражался беспросветно глупо, с каким-то детским наслаждением, что не исчез, не вышиблен из мира, не выдран деревянными клещами вместе с куском земли… вокруг валились, оседали, опрокидывались люди; другие бежали зачем-то куда-то, скользя, запинаясь и падая в свежие ямы, ложились ничком просто в желтую глину… десятки раненых валялись, пластались и сидели, как страшно огромные взрослые дети в песочнице; одних порвало, изломало, другие были целыми без чувства, еще другие выли и стенали, безного, бесхребетно силясь куда-то поползти, перекатиться…

Варлам, не нужный сам себе и в то же время сладостно нутром вбиравший воздух, вой и свист, смотрел на бойню совершенно безучастно, как будто выбило из памяти названия всех вещей, и видел вырванную часть груди, там — сорванную крышку черепа, пустую костяную чашу без выбитого мозга, повисшие на коже костные отломки, какую-то яму в шинельной спине, в которую свободно можно запихнуть кулак, перед собой, вблизи — стоявший одиноко забрызганный рыжей сопливой глиной сапог с торчавшей из него желтеющейся костью.

Самолеты пошли на второй, добивающий круг, и только тут извне как будто кто-то Варлама сжал в упругий ком — и Камлаев рванул, распрямившись, в направлении бруствера. Вой гнал, ударная волна… Камлаев, осклизаясь, пригнувшись, прядая спиной, бежал козлом, оленем, зайцем из-под-от настигающего гнета и запинался о лежащие тела подраненных и мертвых… и рядом бежал еще кто-то и падал — на расстоянии не то протянутой руки, не то отставленного локтя… еще, еще… и грянуло, накрыло, пошло ровной строчкой забивших из глины фонтанчиков… шарахаясь от звуков, зигзагами Варлам держал на бруствер: еще мгновение — и прыгнет, перевалится, заляжет…