Проводник электричества

Ударило, срубило отвесной стеной из глины, ошметков человечьего чужого вещества… и падая, замазанный, захваченный разрывом, Варлам успел решить, что это вот его, его разворотило; скулой, локтем, боком ударился о каменную стену, но чернота не лопнула, не разломила изнутри грудину и башку — он был, он продолжался, и кто-то волоком, лицом по грязи, тянул его куда-то вниз — способный помышлять о чем-то, кроме самосохранения, о ком-то вне своей трясущейся утробы.

Самолеты утюжили и утюжили порт, но он уже не чуял ничего и, лежа в крепкой охранительной какой-то тесноте, в какой-то земляной трубе, как будто собирался с силами толкнуться и карабкаться наружу, вновь стал слепым и жалким каким-то длинным червяком, полз, упирался в глинистые стенки сапожищами — и вырвался, глотая судорожно горечь земли и воздуха; не мог продышаться никак, как будто что чужое было в нем, застряло, не пускало вдох… он весь был, будто в смазке, в субстанции из грязи, крови кого-то погибшего, кого почти что не осталось.

Чужая взорванная жизнь какой-то частью, ничтожной долей грамма, но перешла в него, прилипла, въелась, и это было не поправить… Варлама корчило от этой дозы смерти и от своей неуязвимости, от этого вслепую подаренного счастья… немного продышавшись, отплевавшись, тягучей мотней выгнав из глотки едкое, соленое, чужое, он стал расстегивать бесчувственными пальцами шинель, которая от грязи встала коробом. С руками, стянутыми липкой пленкой, с таким же лицом он кинулся заняться остановкой крови, пережимать и перетягивать; все, кто был цел, щипали корпию, жгуты из гимнастерок и рубах; все было съедено и сожжено работой, которая дала нащупать самого себя, восстановила, воскресила.

«Менгрелия» горела у причала, весь рейд был застлан жирным дымом, оранжевые чудища вздували, распрямляли мышцы пламени; две трети раненых на берегу добило или поранило еще — как будто ни одна из бомб не прилетела в этот день впустую, как будто зрячие осколки с издевкой искали жертв среди уже полуживых, и доставали даже тех, кто был в окопчике, за бруствером.

Варлам, отмывши руки, морду, полив ладони спиртом, йодом, работал весь остаток дня и ночь, сперва на берегу, потом на судне, лигировал, сшивал, мобилизовывал, опорожнял и выскребал, отслаивал и проникал в глубь тела пинцетом или тупо пальцем, командовал дать физраствора, обкалывать новокаином, камфарой, начать повторное переливание… нащупывал, захватывал, вытаскивал куски железа и костей, и пули и осколки под его ногами множились, как металлическая стружка под станком.

5

Вокруг Нежд-й все время гомозятся корабел-е муж-ны, на берегу к ним добавл-ся штабные, врачи, инженеры, гражд-е, кажд. твари по паре; особенно настойчив чистенький и утомит-й Терл-й, а также толст., бодр. Артам-в, но эти — ничто в сравни с нашим победит-м героем и первым на «Мен-и» после бога: во всем своем воен., капит-м блеске, Борзыкин стал при ней каким-то олицетв-м рыцарства и постоян-ва.

Черт знает что: я чувст-ю себя двувозраст-м каким-то: в проф. отнош-и — уже и много старше своих лет, а вот в «науке страсти неж-й» — слеп. щенок, насупл. обиж-й реб-к, размазня. И злюсъ сам на себя, на собств. неуклюж-ть, на сухость обращения, на грубостъ… бывает накричу, скажу «что вы даете мне?», хотя она как раз что надо мне дает… и ничего с собой под-ть не могу — чурбан, су-харь, скотина, «прошу вас принятъ во вним-е», «да», «нет», «благодарю покорно». Кто так подрезал мне язык и почему с т-й настойч-ю хочется бытъ много грубее, чем есть на сам. деле?

Мое общение с Зоей — просто как с товар-м, нет, не с бесполым сущ-м, но ровное, такое же, как с остал-ми бабами на кор-ле. Но, каж-ся, такие вещи чуются мгнов-но, самой кожей, и что-то спрятать невозможно.