Проводник электричества

Все затмевается работой до поры; обратным ходом до Батума все днюют и ночуют возле раненых и в койку валятся без задних ног, дождавшись смены. Но стоит только на минуту остаться без дела, как сразу остановишь взгляд на Зоином лице, в котором у нее порой творится такая грусть, такая понимающая нежность, такая простота участия, что оторваться невозможно, и это вот ее лицо, все время разное, все время неисчерпаемо одно и то же, уже впечаталось во все, что тебя окружает, — в дно рукомойника, тарелки, в переборку, в угрюмую физиономию Шкирко.

Но только что он ей? Тяжелый, неудобный человек… Порою ему то казалось истиной, что Зоя тяготится им, как тяготится женщина имеющим прозрачное намерение мужчиной, который в ней не вызывает сердечного отклика — как был изначально чужим и ненужным, так навсегда чужим ей и останется, и в то же время ясно, что так просто ей вытолкнуть его, чужого, из своей жизни не удастся: не хочется обидеть, не хочется, чтоб этот, чужой, остался на обочине, плевком, окурком, отбракованным, но и с собой поделать ничего не может; придвинуться, приклеиться, врасти, так, что не отдерешь вовек, к тебе она не хочет — не потому, что ты убог, бездарен, слаб, урод, а потому, что тут от человека не требуют достоинств, качеств, способностей, возможностей и любят человека не за что-то, не за победу, не за силу, не за облик, а только за то, что ты — это ты, не лучший и не худший, а просто не с кем сравнивать, а просто пушинка, несущая семя, опустилась на почву, в чьей сытной ласке приживется, даст росток… в дыхательное горло угодила и расперла: поодиночке — худо, вместе, единой плотью, — воля и покой, что-то такое же по радости и силе, как наступивший коммунизм, как воскрешение из мертвых.

Порой же истиной ему обратное казалось: что Зоя только в сдержанности, в строгости своей ему не отзывается, да и боится сразу отозваться, как будто набирается решимости впустить чужого человека в свою жизнь: естественное дело — этого бояться, да и вообще сейчас не время, сейчас они все, миллионы советских, растворены в стихии долга, и это новое и обязательное качество — самоотдача, долг, — вошедшее в плоть даже самых нерадивых с естественной неумолимостью, сейчас им не дает подумать о себе, и нужен только продых им, отдушина, освобождение из-под каменного гнета, глубокий вдох после конца войны. Что-то мелькало у нее в глазах порой, горячей лаской вспыхивало; нечаянная вдруг улыбка проступала на приоткрывшихся растерянно губах, как будто лишь ему, Камлаеву, предназначавшаяся, и сердце бешено играло, подхлестнутое режущим воспоминанием о сбывшемся, неудержимо совершающемся будущем, затиснутое жестким предчувствием давно прошедшего, разбившегося счастья…

Новый год на «Менгрелии». Двойств-й, странный, дающий смешанное чув-во неуместности и долгожд. рад-ти и как бы сбывшейся надежы. Совершенное неведение о братьях (Саша и Иван, слышите? Пусть вы будете живыми) и ясная и согревающая близость всех здешн. людей, к-е за время наших рейсов сделались родными. На камбузе у нас вино (какой-то «розовый мускат», Шкирко уже разнюхал), говядина, сардины в банках, конфеты, мандарины, а в трюме — мины и снаряды для наших дальнобойн. пушек в Сев-ле. Все наши девушки катают гипсы, стирают бинты и в кратких перер-х наводят марафет: накручивают кудри и делятся друг с дружкой помадой и самоварн. тушью для ресниц, густой, как сапожн вакса: на всех одна жестянка и все плюют в нее по очереди, милые.

Соедин-е неизвестности и крепнущего знания, что перелом в войне неотвратим и близок… Антошин прибежал с газетой, в кот-й списки награжд-х, с криком «сверли, Кам-в, дырочку под Красн. звезду!».

На «Мен-и» много награжд-х орденами и медалями: и сам Ант-н, получив-й в бою перелом лев. кисти, и наш начсан Мордв-в, и Борз-н, кот-й много раз нас выводил из разн. передряг — всего 24 хорошо ра-ботав-х и воев-х чел-ка.

6