Проводник электричества

Раз он хотел — все время без нее, один жить своим розыском, то и она хотела без него, одна; ей стало не хватать: совместных вечеров, ночей, раз в месяц, раз в полгода, допотопных сапог, на которые прочие женщины смотрят, как на больную старую собаку, пустынной малогабаритной выстывшей квартиры, освещенной голубым мерцанием телевизионного болота. Молчанием надоело отвечать, пустым непроницаемым лицом на заинтересованные взгляды победительных мужчин, готовых взять с собой в ослепительную жизнь. Она не хочет и не будет сидеть одна и по кусочку скармливать себя «неясно кому и зачем», не будет чахнуть, сохнуть, выцветать, стареть и покрываться ягелем вот в этой «одиночке», она не хочет на обочине, придорожным кустом в полосе отчуждения смотреть, как пролетает мимо поезд… вот это чувство — жизнь проходит мимо, другая, настоящая, искристая и разудалая, — и заставляло ее рваться с натянувшейся цепи — туда, где много музыки, огней, где белые крахмаленные скатерти и плетеные кресла у самого моря…

Издевалась над ним, называя то Полканом, то Бобиком: хозяин свистнул — тут как тут, готовый служить за миску похлебки и, главное, за то, чтоб потрепали по загривку, навесили медаль, которой грош цена; дом его — конура, жена пока еще прекрасна, но скоро станет конченой теткой, чумичкой… Что дети, что? Зачем ребенок? Чтоб получить вот эту радость живой горячей маленькой печурки, фырчащей, беспокойной легкой тяжести, молочных зубов, распашонок, колготок, сандалий и платьиц, карандашных отметок на дверном косяке — показателей бурного детского роста, абракадаброй перемешанных веселых разноцветных букв магнитной азбуки, которые необходимо составлять в слова на двери холодильника… ну а потом, когда немного подрастет, дождаться — «что, папа лодырь, папа слабый? раз он такой бедный?». На что рожать, на что растить?.. Бутылка появилась на столе, дымящаяся пепельница — какие там тревожные звоночки? Уже набат, во всю Ивановскую, да.

Появились какие-то типы, коммерсанты, артисты, начальники, у подъезда сидевшие в иномарках с антеннами, — она, Маринка, будто целью задалась Нагульнову продемонстрировать, что есть другая жизнь, зернистая и шоколадная, достойный уровень, который он, Нагульнов, обеспечить ей не может. (Вот тянуло жену его к гнили: на тот свет торопилась как будто, вот на что извелась, устремилась ее дикая, жадная сила, вот начало витальное женское, в ней, Марине, имевшее мощь первобытной стихии, — в ресторанах бесчинствовать, жечь гортань и мозги дорогим табаком и винищем, анашой и колесами; подводил ее к зеркалу, показать — посмотри, ты во что превращаешься, рассыпаешься ведь — не собрать скоро будет. Впервые в жизни он бессилие ощутил, словно в дурную бесконечность угодив, как будто жизнь его назад швырнула, в детство, к первооснове, к матери, которая, раз поскользнувшись и упав, уже подняться не могла, целиком отдалась последней радости самораспада, саморазрушения.)

И Нагульнов задумывался: и верно что-то надо с этой бедностью, безвылазной, позорной, решать; жизнь поменялась радикально, год шел за два, за пять, одни с чудовищной скоростью жирели, другие, стадо, большинство, орда недомужчин в болоньях и шапках-петушках, терпели унижения во вседневной давке за бутылку сивухи, за кусок колбасы.

Надо было показывать зубы, надо было брать жирных за глотку, и он знал, как все сделать по-умному, без позора, без грязи. И сорвал большой куш, взял добычу у бригады налетчиков: побрякушки, рыжье, вот такие брикеты с капустой, там хватило на дачу, квартиру и на красный пикап марки «Вольво» — чтоб пугать на нем еще не знавшую засилья устрашающих джипов Москву. И вроде укрепилось все, наладилось, как прежде стало, так, как быть должно, и Машка появилась в 85-м — вот мамкина полная копия — сперва кулек, потом какой-то человеческий червяк, и все никак сообразить не можешь, что надо в этом случае, при виде червяка испытывать — как будто сам родился заново и только ждешь еще прозрения вполне и обретения дара речи заново, и только много после накрывает чувство, что вот она, твоя свершившаяся жизнь, вернее, ваша общая с Мариной, вас стало больше, всемогущими вы стали, и не в пространстве, а во времени — вот она прочность истинная, а не какие-то наметки там и призраки.

Целых пять дней Нагульнов жил огромным, невероятно разнесенным по высоте, в зенит неуязвимым великаном, целых пять дней — бессмертным, а потом Марине стало худо, очень худо: швы разошлись на матке после кесарева, в акушерскую рану попала инфекция… бежал за исчезающим Марининым лицом по коридору, за выражением собачьей, самочьей мольбы, за черным затравленным взглядом — никчемности, поганой бесполезности своей не в силах и на вой перевести… бежал, пока не задержали, чтоб не занес инфекцию — у них своя уже была, которую они Марине занесли.