Проводник электричества

Марина постной, водянистой не была, но сделанной казалась не из мяса и костей, не из того, что можно запросто сожрать, а из того, что в дочери теперь любил, если, конечно, можно что-то в детях любить, помимо своей крови, в каком бы слабом, искривленном тельце ни текла, какой бы слабый ум, дурную склонность ни питала.

Нагульнов как бы с самого начала знал, что эта баба вздорна, вероломна, скорее всего распутна, не чтит законов, кроме своего «хочу», что вызывающе беспечна в своих делах, что «на таких не женятся», — как говорили многие ребята ему тогда в отделе, — но только она сразу все равно вошла в нагульновскую жизнь, как входит складной зонт в пасть Леопольда из диснеевских мультфильмов, которые они смотрели с Машкой в детстве, и раскрывается враспор, заставив живую тварь принять до выворота противоестественную форму. И повстречались-то ведь в небе между Ригой и Москвой — такие девки не ступают по земле — высокая и тонкая иссиня-черная брюнетка хлестнула по глазам, словно единственная, кто не разобьется и не покинет этой высоты, которой сопри-родна, из сотни человек в салоне, в визжащей, ноющей давильне, вовлеченной в свободное падение самолета.

Дальнейшее происходило по схеме утверждения первенства на танцах в районном ДК: он, шея шире плеч, вошел в салон, всем остальным мужчинкам стало тесно, и он еще прикрикнул для порядка на какого-то нахального барыгу, чтобы не зарился, не распускал и не хамил, она взглянула на него, и совершилась сцепка, завязался узелок. Наверное, ей, Марине, импонировало, что старший лейтенант явился голым — ну, то есть только с тем, что никогда нельзя отнять у человека, с тем, что ты прокачал в себе и выпестовал сам, а не с награбленным, заемным, текучим и условным, так, как текучи и условны деньги, не подкрепленные реальной силой; наверное, Нагульнов был равен самому себе, как и она была равна своей кривой, свободной силе, которая являлась миру в каждом взбрыке, в каждом вскиде ее тугой округлой задницы и в каждом встрясе смоляного сильного хвоста. То ли ей просто нравилось, что называется, идти от противного, и, вот от этого противного пойдя, она и вышла замуж за мента с сомнительной перспективой и нищенской зарплатой. А он, Нагульнов, понимал женитьбу как утверждение в правах владения и штампы в паспортах — едва ли не как клеймы, вот и спешил и оттиснуть на Марининых губах и на Марининой судьбе будто свое хозяйское тавро.

У нее была комната, «угол» в коммунальной квартире, у него была комната в ментовском общежитии… вообще-то, считается, так и надо жениться — молодыми, голодными, чтоб проверка на прочность, чтоб под внешним давлением трудностей и под внутренним — неутоленных желаний, со взаимным терпением выковать прочное счастье. Чтоб — женой генерала, четверть века сначала помыкаться надо по стране, гарнизонам и т. д., и т. п.

Так и будет, казалось… да и что там «казалось»? Было твердое знание, что взаимная тяга, которая их прихватила, никогда не ослабнет, ведь она не такая, Марина, и он не такой, чтоб предать; так и шло все нормально и ровно, как у всех: и квартиру Нагульнову дали — на отшибе, однушку, у железной дороги, в шлакоблочной коробке, но и больше, чем дом, потому что и не было у него никогда настоящего дома — был бардак и галдеж, скрип кроватных пружин, дух сивушный густой, не подобие даже — пародия.

Ну а тут — занавески, прочнее защищавшие жизнь, чем кирпичная кладка, чем любой монолит, и веселый диван перед ящиком Sharp, общий смех и живое молчание, когда вам и не надо говорить ни слова, и близость острая, до полной гибели всерьез, как в земляную яму, как в утробу.

Как это началось, откуда и почему проистекало незаметно, почти неощутимо, исподволь? Или на самом деле это он не видел ничего? Что мог он видеть, где он был? Рыл носом землю, тряс, разнюхивал, заламывал руки, сажал и приползал домой под утро (если приползал). И приносил в зубах лишь воздух, пустоту, рассказы об обглодках, выродках, барыгах, душегубах.

Как раз тогда погнали их в Ростов — брать Казанову, нелюдя, который в одиночку устроил всем ростовским школьникам бессрочные каникулы: родители не выпускали на улицу детей, чтоб не увидеть освежеванными заживо. Семь месяцев Нагульнов занимался электричками, опрашивал пенсионеров дачных, грибников, сидел над картой, испещренной крючками и кружочками, соединял их по линейке так и эдак, высчитывал время в пути, расстояния. Квадраты, треугольники — все было без толку, пока очкарь «лет сорока, южнославянской внешности» не был насажен им на козью ножку между платформами Сосновка и 45-й км, плюгавый хлипкий третьесортный музыкантишка, теперь игравший на костях, кишках и жилах шестиклассниц садовым и столярным инструментом; Нагульнов пересилил рвущее желание до суда свернуть мразоте хлипенькую шейку, представлен был к очередному званию, помчал в Москву, взлетел по лестнице и не узнал жену.