Проводник электричества

— Молчит как рыба, что и странно! Но я все знаю — от меня не скроешься. Что ж ты ему сказал такое, Острецову, что он молчит? За нос схватил, а, Толь?.. как того прокурора в Чимкенте? Эх, мог бы я свои дела сейчас — как ты свои! Да я давно бы Пиночетом на хрен был! Ниче, ниче, мы скоро всех к ногтю, всех тварей оборзевших, с их бизнесами, стройками, серьезными людьми. Все, наше время, их черед — по стойке смирно перед нами… Я что звоню-то, главное — ты, я надеюсь, помнишь, не забыл? Жду в пятницу тебя к себе на дачу, товарищ подполковник! В четверг я собираю коллег с большими звездами, а в пятницу… Ты че там — обомлел? Я не оговорился, еще не старый маразматик. Верти себе, майор, две дырки новые, вот в пятницу представишь и обмоешь. Давно ведь ждал — ну вот и получай! Немного подождешь еще, и все, бери себе отдел, единолично, без всяких там Припутиных. Все, звание позволяет. А хочешь, в МУР тебя перетяну на настоящую работу — есть еще порох-то на настоящую? Веди себя потише только, смотри, сейчас, сейчас не оступись. Ну ладно, жду…

Не взмыл Нагульнов, нет, не воспарил, не окатило торжеством — давно уже был словно по колено в землю врыт: ну что? нормально, подпол; и так был прочен он — не сдвинуть и не прошибить, а тут, со званием новым, еще на чуть прочнее стал. В чем там сопротивление, сука, измеряется? В амперах? Или в омах? Вот, плюс один. Еще и захоронят — успеешь генералом стать — под залпы.

3

С чем с чем, а с бабами все с самого начала пошло навыворот и вкривь: вот мать — название одно, случайность самого его рождения на свет, когда его никто не ждал и не хотел. К восьмому классу, когда выросла пиписька, никто не вступил в монопольное владение пробудившимся нагульновским желанием; наверное, это он, скорее, завладел воображением девчонок: ходить под нагульновским флагом считалось престижным; сам ритуал ухаживания начинался с драки, в свирепых и увечных сшибках определялось преимущество; с полсотни парней выкобенивались под дребезги и громыхание ВИА «Интеграл», пока не появлялся Толик, в то время понимавший успех у девочек как продолжение и сладкий вариант господства надо всем, что движется. Бодающий короткий взгляд на кавалера, который сразу становился меньше ростом, переставая быть, — «слышь, это… погуляй, будь другом» — и хищная обмерка с ног до головы счастливо ошарашенной девахи, расправленные плечи, победный осклаб — «погуляем?»… короче, он всегда держался в этом деле методы «молота и наковальни».

В Афгане кладовщицы, прачки, медсестры, машинистки, официантки ложились под штабных полковников и прапоров, с солдатами обыкновенно не якшались, так, перепало пару раз, и он, сержант Нагульнов, принимал такое распределение как справедливое: здесь преимущество мужчины уже не силой определялось, а продолжением силы — обеспеченностью, статусом. Ну а потом, когда пошел в ментовку, с кем знаться стал? С блядями различных мастей, с зеленками при «Интуристе», с торгашками и службой быта. Черт его знает, как так получалось — отталкивался вроде от этих профурсеток, промышляющих по жизни сладким местом, но вдруг при виде новой какой-нибудь шалавы с сочными губами и мускулистыми ногами его, молодого мента, пробивала жестокая плотская жадность, и, улучив момент, наваливался, брал, зверея над очередной соской.

Он не был смазливым, но эта ясная и не нуждавшаяся в переводе на слова мужская наглость в нем была, плюс знаменитая в то время московская центровка Шура Шаровая сказала как-то раз, что с ним, Нагульновым, бесплатно бы зависла на целую неделю, рекламу Железяке сделала, и шлюхи многие в припадке бескорыстия просились в койку к молодому лейтенанту или — юродствуя — за капитана замуж: мол, и промысел брошу, и хорошей матерью стану, ты только, Толька, позови.

Он не особо много рассуждал на этот счет, всецело поглощенный розыском, шнырявший по дебрям Москвы, гонявший по степям страны; порой сразу после судорог, разрядки накатывали мерзость, отторжение и распухали острым чувством одиночества, в момент отваливания, лежания на спине с чадящей сигаретой в зубах, так что порой дело кончалась крепкой оплеухой или окриком «задерни занавеску», так вдруг выбешивали чем-то Нагульнова раскинутые ляжки, голые колени: наверное, каждая такая тварь сперва в нем вызывала предощущение какого-то несбыточного счастья, но всякий раз разваленные ноги, мокрая нора оказывались входом в раскаленную помоечную пустоту.

Он говорил себе, что надо просто искать не там, не среди этих разбитных, нарочно вылепленных будто заради мужского загребущего глаза, изменчивых и падких на удовольствия любого рода… что вот она идет, другая, смирная, стыдливая, приученная к верности, к порядку, но не царапали такие почему-то — как водянистый пресный кабачок: питание полезное — жрать невозможно.