Проводник электричества

Камлаев на секунду задумывался о великих деньгах Нининого мужа (тот был феноменальный диагност стихийно пухнущего рынка, считавший быстрее компьютера, лелеявший в себе непогрешимое чутье на осцилляции обменных курсов: рубль дешевел за день в шесть раз — он успевал за день взять у огромного завода безналичные рубли, предназначавшиеся для расчета с другим промышленным левиафаном, перевести их в бенджамины франклины и тотчас же обратно, снять пену-разницу в три раза больше изначальной рублевой массы, на эту разницу купить пять тысяч пломбированных вагонов с ванадием и молибденом — по ценам внутреннего рынка — и, наконец, продать их на московской товарно-сырьевой на пару долларов дешевле международной лондонской цены — то есть не потратив ни единого чужого, клиентского рубля, обогатиться в…надцать раз за сутки алхимически), о том уровне женского думания, на котором значительны соображения выгоды: «ни в чем не нуждаться», «кормить и обеспечить детям достойное будущее». Плюс «романтическая» вытяжка из сериалов стран третьего мира, лоточной беллетристики и глянцевого мусора — бриллианты, Эйфель, монгольфьер, Мальдивы.

Не помышлять об этом вообще могут только шизоиды, птицы и дети; война за женщину — война экономическая, всех редкостно красивых, штучной выделки, девчонок разбирают сильнейшие, остальных — остальные. Эдисон и не думал инкриминировать корысть оранжерейным женщинам, которых муж всецело обеспечивает: все разговоры о «продажности» — всегда в пользу бедных и тех, кому нечего на этом рынке предложить. Звучит цинично, но это только если не держаться той банальности, что жизнь двоих — это такой совместный бой за то, чтоб уцелеть, продолжиться, поставив на ноги детеныша… вот где корысть, святая, чистая корысть — держаться и выстоять; в неравном пожизненном сражении с миром все средства хороши, и деньги тоже.

В нормальном классицизме, в пределах естества финансовая мощь — лишь маленькая часть твоих усилий обрести совместное бессмертие… а то, что человек становится затерянным ингредиентом раствора денег, что инструмент и цель меняются местами, — это уже другой вопрос… так опиаты колют в разных целях, в разных — берутся за топор убийцы и строители собора.

Естественный отбор неотделим от отбора сердечного, инстинкт — от божественной искры; есть люди, что довольствуются подножным кормом «взвешенного выбора» и сердце в которых молчит, в конце концов, есть те, которых мамино «пора» выталкивает замуж за ближайшего мужчинку, «надежного», «порядочного», «перспективного» — «давай-давай, если не хочешь остаться старой девой»… и повели, как телку за рога, исполнить женское предназначение, без африканской страсти, без «полета», и ничего, и счастлива, без всяких оговорок, — варить борщи, растить ребенка… страсть — глупость, страсть для молодых, какой-то «секс» еще придумали, другое появляется, несгибаемо-прочное — вот материнская любовь, для нее и «надежного» хватит.

Вот Нину пробирала дрожь при мысли о такой судьбе, о женщинах, идущих за мужчину уже от безысходности, автоматически, согласно «биологическим часам»: она так не могла, ей это и не нужно было, не улыбалось, не грозило. Принять или отторгнуть человека, нутром, на слух, как чистую или фальшивую октаву, любить всем сердцем, в остальном довериться судьбе — таким было ее простое правило, устройство, склад, природа. Возник вот этот человек — с диковинно устроенным умом — процессором неслыханно высокой частоты, с огромной пробивающей силой, с чудовищной прибавочной стоимостью, смешной, нелепый, искренний, пугающе серьезный в своем чувстве к Нине, на редкость ироничный по отношению к себе, торговавший гробами, Священным Писанием, деньгами, нефтью, смешно об этом всем рассказывавший ей — как он скупал по стройкам за копейки катушки медной проволоки и штамповал «лечебные» браслеты из красноватого металла: «спрос запредельный был, как раз на волне Кашпировского, вы воду в трехлитровых банках как? не заряжали?.. да ты признайся… заряжали все, миллионы дебилов вставали с петухами смотреть магические пассы в утреннем эфире, потом шли на вокзал, на рынок, на работу и каждый по дороге покупал мои браслеты», — и как-то сразу захотелось, неодолимо, взять его за нос, за уши, поцеловать вот в эти честные собачьи глаза, залезть к нему под свитер, стать близкой, как кожа, отдать свое лицо ему в ладони, впустить, дать в себе прорасти.

И деньги его приняла, как приняла бы звук от музыканта, раскопанный мусор — от Шлимана, гастрономическую пытку — от шеф-повара, пускай все сверстницы глядят с учтивой ненавистью: не упустила своего, вцепилась, заарканила, сыграла чистоту, загадку, преданность, как не исполнят в «Современнике», и нежится теперь в японской бочке, на Сардинии… ну как им объяснишь, убогим, что просто он, ее мужчина, работает с деньгами: хирург — с человеческим мясом, синоптик — с атмосферными фронтами, Курчатов — с атомным ковчегом?