Проводник электричества

Водка была ледяная, на матовых боках бутылки четко отпечатывались папиллярные линии; прозрачны были водочные линзы в рюмках, поросших снежным мхом, яичница дымилась, пучила глаза, скворчала на чугунной сковородке, под помидорной кожицей ходила целиком, насквозь просоленная мякоть с навязчивой отдушкой смородиновых листьев, кетовая икра в стеклянной толстостенной банке казалась вымазанной клеем; большая керамическая пепельница полнилась раздавленными, смятыми окурками, белесым пеплом отгоревшей злобы, чадящего молчания, гаснущего слова, лениво тлеющего разговора, в котором мысль в любой момент готова снова раскалиться оранжевым острым зрачком, царапнуть огненными искрами стеклянный черный лоб глубокой ночи.

Нагульнов: Как она ножками своими там — как струнка, будто вся поет. Не гнется, не ломается… ну, чудо! Ну я ж смотрел, сначала думал, что просто ладненькие девки, все вот такие в талии. Потом вот понял. Это сожрать нельзя, ты понимаешь? Все можно — вещи, деньги, все это тухлое харчо из телевизора… А это не жуется, это сама и есть моя Машутка в натуральном виде — сейчас вот разбежится и прыгнет на меня, как в детстве, с ногами, обовьет, прикажет: «Папка, на верблюде!» Она так кружится, как будто она уже не человек, не из костей и мяса, а из какой-то чистой радости… как будто лист, как будто паутинка на ветру… да разве это скажешь? — не мог остановиться, выпускал, выпихивал заветно-нутряное, закадычное, все то, о чем долго молчалось, все то, что не металось перед свиньями, — смысл службы, значение жизни. И вот приходит кто-то, и это чудо — раз, ломает… вот просто схавать, как котлету… он, понимая это так, с корнями рвет ее из жизни… из мира, да, который, может, потому лишь и стоит еще, что Машка в нем есть… есть оправданием всему творящемуся блядству. Мое он оправдание ломает, мой смысл выбивает из-под ног… и что ты мне с таким прикажешь делать? Эх, сбил ты меня с панталыку, сюита! А впрочем, и не ты, ты много о себе не думай… не ты меня сбил — еще раньше во мне прежней воли не стало. Ведь что со мной было-то, как Машка потерялась и нашлась? Ну вот когда уже в больнице мы, когда я к ней туда прорвался. Вот это чувство… знаешь…

благодарность… за то, что живая, за то, что сберег ее кто-то как будто. Вот чудо, вот, и больше ничего не надо. Да, да, кто-то там наверху будто смотрит на нас… ну, не на нас… мы разве стоим этого?.. но на нее, на Машку точно! Вот тут-то все во мне и сдвинулось… я сам еще не понял, что, но это вот оно и было. Я этих выродков забыл… не то чтобы простил, но их не стало, без разницы они мне стали, ничто, зола в сравнении с возобновленной Машкиной жизнью. Не так все сразу, да, конечно, вот раз — и простил, но вышел я от Машки уже другим каким-то, и все, что делал дальше, было как-то… уверенности прежней больше не было… была бы — стал бы я с тобой цацкаться, сюита. Да выбросил тогда бы просто на ходу.

Камлаев: Уверовал, значит?

Нагульнов: Смеешься, да? Нет, в церковь, знаешь ли, не побегу — неловко буду чувствовать себя, со свечечкой. Я в Машку верю, в девочку свою. А тут выходит, сама жизнь вместе со мной в Машеньку поверила, такими же глазами смотрит на нее, моими, и так, как я, про Машку думает, вот совершенно солидарен вдруг я оказался с жизнью — что не должно ей быть ни унижения, ни беды, вот не имеет права с нею быть такого.

Камлаев: А если бы было? Иначе бы было? Жизнь поступает с человеком сплошь и рядом так, как не имеет права поступать… и может мать спросить, отец, и может муж — у жизни — за что ты так с моим ребенком обошлась? Ну, хорошо, допустим, грех, допустим, мерзость, преступление, допустим, кара — это справедливо, но честных и чистых за что, младенцев за что, которые и глаз не разлепили, а боль и смерть у них уже в крови? Что же Господь себя являет человеку в таких ничтожных малостях — замироточит там, слегка повеет здесь… покажет легковерным олухам незамерзающую прорубь, а самолет с детсадом на борту срывается в штопор и поезд летит под откос? Ну вот и получается: когда все хорошо, ты веришь, ты благодаришь, ну а когда беда, ты проклинаешь, ты рвать на части всех готов.

Нагульнов: Ух ты какой! Ты прям как этот… ты как искуситель.