Проводник электричества

Но вот отец — будто и в самом деле из другой был глины; еще немного, и казалось, бульдозером подвинет камлаевское знание, что карциному не убить, и вновь они все — мать, Мартышка, Эдисон — свободно заживут… но ближе к марту отец вдруг начал все-таки сдавать — уже не мог сидеть по пять, по шесть часов над вскрытым черепом и отделять бестрепетной рукой желто-красную, размером с желудь, опухоль от чистых тканей млечно-голубого мозга, так, чтоб возобновить, продлить в прежнем объеме и с прежней скоростью несметь таинственных процессов превращения материи в сознание.

Боль подступила, гнула и ломала — какая? как? Не передать, никто не мог почуять; у человеческого тела воображения нет — чужого не представить, происходящего с другим; поймешь, когда лишь самого нанижут на шампур.

Отец сносил начавшийся в нутре пожар недвижимо и молча, без видимых мимических усилий, но и руками в полной мере более командовать не мог; на дление кратчайшее терял координацию немевших нервных окончаний, ручищи становились на мгновение протезами — какой уж тут может быть «арбалетный разрез»?

— Осуществился самый худший вариант, какой я только мог предположить, — сказал он Камлаеву, — я не могу работать. Глупее и позорнее состояния не придумать.

— Какой позор? — Камлаев только это мог. — При чем тут, где?

— Еще увидишь, — пообещал отец. — Готовься. — Он знал, что говорил.

7

Кнопка звонка, как будто выпрыгнув из косяка с осколками чумазой штукатурки, болталась на проводе; стараясь не притрагиваться к нерву, Камлаев взял в пальцы сей выбитый глаз и размечтался, загадал, какие будут кадры там, за дверью, в сибуровской огромной мастерской. Хотелось редких экземпляров — будто из Красной книги, исчезающих или, напротив, только народившихся. Он к монументам равнодушен был — «кладбищенский гранит», «удвоение трупа», — но все же был завсегдатаем этого подвала: во-первых, потому что ставил высоко Мартынову способность устроить грандиозный карнавал, одновременно древний, как курган, и юный, будто первые весенние листочки… а во-вторых, поскольку собирались тут, у Мартына, мировые крали — чтобы поставили их здесь на пьедестал и поискали, чего бы лишнего у них отсечь.

Стояла полумгла, всю мастерскую будто наводнял туман, особый, ровный, однородный, без лохм, клочков, похожий на ничто, на пустоту перед Творением; пространство было загромождено округлыми могучими телами скифских баб — пузатых, растекающихся к бедрам — будто бы вечно беременных богинь, вестимо, плодородия; как будто идолы давно исчезнувших народов столпились тут; как будто рыхлые, похожие на восходящую опару первосущества еще дремали, грузно пухли в утробе матери-земли, и гнетом недр и внутренним усилием прорваться, протолкнуться на поверхность творилась форма их, и пребывала в вечном изменении неостывающая магма.

И мускулистые гимнастки, и комиссары в пыльных шлемах, и астронавты, вышедшие в космос, и кочегары с кочергами, которых он, Сибур, ваял в порядке госзаказа для исполинских, монолитного бетона, Дворцов Советов и Труда, напоминали больше мощных и массивных, налитых спесивыми соками юных божков, которые как будто только-только оторвались от мантии и выперли из преисподней.

Вот эта прущая, как каша, как квашня, неукротимая, голодная и первобытно-жадная витальность, вот эта шевелящаяся масса, еще не скованная гармоническими контурами, еще пока что не разъятая на тьму отдельных лиц, и впечатляла Эдисона у Сибура, так что он даже грезил закатить совместную с Мартыном мистерию «Начало Света», да только кто бы допустил их на советские подмостки, достаточно просторные и прочные, чтоб выдержать такие тектонические сдвиги.

Между скульптурных этих напряжений пылились проржавевшие останки какой-то будто сельхозтехники — корявые уроды, собранные мастером из металлических обломков и обносков большой советской индустрии; похожие на декорации научно-фантастического фильма о выжженной пустыне безрадостного будущего, все эти сочлененные Мартыном в видимость полезного работающего целого лопаты, шатуны, маховики, карданные валы, цилиндры, радиаторы лишь имитировали некую функциональность и не могли служить на самом деле ничему — опасная идея для фанатика прогресса, железный «стоп» для исповедника всесилия человеческого разума.

В глаза ударил яркий белый свет, и в свалке, толчее гранитных баб и ржавых монстров Камлаев, как в лесу, нашел просторную поляну: пир шел горой, прям на полу, на двух коврах, была раскинута бордовая, с кистями скатерть-самобранка; лобастый профиль Ленина был совершенно скрыт огромным блюдом с дымящейся горой оранжевого плова, и рядом нежно-алый был редис, и исполинский лук, и стопка лавашей, и, как Арагви и Кура, тек золотой коньяк, и кадры, разумеется, расслабленно пластались на коврах, полулежали на подушках, как в серале… живая статика лодыжек, бедер, животов, прикрытых глаз, надменно вскинутых голов.