Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности

— Ну, хоть что-то утешительное сказал! Появиться-то — появишься?

— Глупенький, ещё бы! Мы часто будем видеться. Да и ходить — вместе…

— Ты о чём?

— Не понимаешь?…Тебе трудно будет — почти невозможно — попасть куда-нибудь без поводыря. Так-то…

— Вот как…

— Многое потеряется. Переживёшь — начнёт возвращаться, понемножку…Многое накренится и переломается, да — авось! — переможется… перетерпится.

Во мне нарастал многогорлый схват дурноты, слабости. Стало тоскливо, очень тоскливо.

— Вот как…

Миша резко сел, развернулся ко мне всем телом:

— Эй, брось! Главное-то останется, — оно из жизни в жизнь с тобой кочует: ты — поэт, ты — на ПУТИ. Это никакой удар не промнёт! Помрёшь — за тобой последует!

Миша размахнулся и хлёстко хлопнул меня ладонью по голому пузу. Я вскочил.

— Охренел, Петрович! Больно же! А если за́ ноги — и в Турцию?!!

— Поплыли!

— Неохота.

— Пошли, пошли! Ну пожалуйста!

— Э-эх…

— Имей в виду: теперь тебе долго не доведётся всласть поплескаться. Имеешь в виду?

— Это почему?

— А потому. Скоро в твоём теле мало что здорового останется; не то что — по горам бегать, по лесам прыгать…, а из кресла в кресло — будут такие дни — с трудом переберёшься.

— Тьфу на тебя.

— Поплыли, дружок. Море хорошим гостям всегда радо.

— Ладно. Может, там хоть уймёшься всякие пакости прорицать.

— Ага. Уймусь.

…Плыли мы долго, быстро. Уплескали от берега километров на пять-шесть; разлеглись на воде, ручки-ножки разбросав, расслабившись. Легонько покачивало.

Не видать было ни берегов, ни прибрежных огней. Только — тёмно-синие — море и небо. Звёзды…

Море ощущалось, как огромный доверчивый ребёнок, добродушный, умиротворённый. Вернулся покой. Вернулось молчание.

…Шёпот… шёпот… шёпот… Отовсюду, повсюду, везде: шёпот… шёпот… шёпот… Море говорило с нами, обращалось к нам, присоединялось к говорливой многонаполненности нашего молчания.

Пространство-шар… Из нас… вокруг-помимо нас… во всём… изо всего… — проступила Сверкающая Нить. Она проступила сердцевиной шара, и была настолько насыщенной, настолько пронзительной в насыщенности своей, что не позволяла шару иметь сферического оконтурья, превращая пространство — в ПРОСТРАНСТВО (в зародыш, распирающий сомкнутый монолит скорлупы).

Море распахнулось. Мы с Мишей пошли не то что бы по дну или по нижним водам, — а по безличинной сущности-изнанке Моря; скользили — радостно, аж дух захватывало! — по его изнанке.

Отсюда открывались тропиночки… Куда угодно! Можно было зашагнуть в любое время, в любой бытийный слой… Во что угодно! Можно было принять любой облик, любое сознание (не теряя ничего своего, будучи собой, но собой — любым)… Я сразу это понял. И вслед за тем — сразу — пришло ощущение званости: нас приглашали.

Я потянулся к приглашению… Но Миша — раскинув напряжённые, дрогнувшие чуть, ладони — опоясал нас облачком, и облачко вынесло — и меня и его — обратно, в синее ночное Море.

— Твоё движение, если бы оно оформилось — начало большой работы, — шепнул мне Черноярцев. — Не сейчас. Сева… Потом… потом…

Мы поплыли к берегу. Подплывая, я разглядел возле места, где мы оставили одежду, тонкую женскую фигурку. Женщина махала нам рукой.

Вылезли. Я с любопытством уставился на ночную гостью. Ошеломляющие, восхитительные глаза! Да и вообще — красавица. То, что она уже не слишком молода, можно было понять только по густой седине в её короткой, но пышной гриве, по лёгкой про́ливи едва заметных тонких морщинок…

Миша познакомил нас. Женщину звали Натой (Натальей), по национальности — якутка. Черноярцев называл её северной принцессой. Она нас что бы искала, а так — взяла и нашла…И очень-очень, обрадовалась этому!

— Ну ладно, детвора, вы тут знакомьтесь, а я… — Миша фыркнул и снова полез в воду.

Мы с Натой с удобством расположились на одеяле. Распаковали свёрток с едой. Миша же между тем резвился как тюлень: выныривал, заныривал (оставаясь минут по пять по шесть под водой) и уходил всё дальше в Море.

— Вот неугомонный старикашка! Всех рыб распугает…

— Он ребёнок, — Ната смеялась; у неё был очень мелодичный, на удивление открытый смех. — Он всегда-всегда ребёнок, даже когда плохо или одиноко.

— Ты давно его знаешь?

— С детства. Он был знаком ещё с моими родителями… и с родителями родителей.

Миша — в резвости и кувырканиях — скрылся за горизонтом. Море тихонько раскачивалось. За нашими спинами шумела — легко, беспечально — листва высокого кустарника.

Я развёл в ямке костёр из плавника, поставил котелок с водой.

Мы с Натой сидели, рядышком, у прозрачно пылающего костра; смотрели в море… в огонь… беседовали.

Выяснилось, что она приехала сюда вытаскивать подругу своей дочери из нехорошей и смутной истории: девочка угодила-увязла в секту: секту потаённую, малоприметную, но — активную, жёсткую.

— Их там используют, как сырьё, — с гневной брезгливостью говорила Ната; глаза её становились белыми, с серебристыми барашками…, — как энергетическое сырьё! Маньяки… Гадость какая!.. Девочку лечить придётся…