Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности

Парк находится в центре города; через него пролегают трассы всех ночных ходоков: опоздавших на последний транспорт, изрядно надравшихся (что, как правило, сопряжено с осознанием своего одиночества), сексуально озабоченной молодёжи, всяких-прочих неясных особей…, бомжей.

Разумеется, многие льнули к огню. Городские люди вообще стали забывать, что это такое — пылающий в заиндевелую ночь огонь…; они воспринимают его где-то на грани: между несказанным волшебством и пустотно-грохотным обманом…

Чёрная одежда, длинные волосы, борода — частенько вводили путников в заблуждение: очень многие принимали меня за священнослужителя, подрабатывающего ночным сторожем. Упрямо лезли за теологическими консультациями, требовали (бухаясь при этом на колени) отпущения грехов, а одна бомжевавшая неподалёку девица приволокла с собой целую связку иконок, с требованием: немедленно — тут же! — их освятить (за что была обещана полубутылка водки).

Для человека, предпочитающего уединение и покой, вся эта суета и околесица была крайне утомительна.

В ту ночь (о которой и пойдёт речь) к моему костерку прибилась компания из трёх человечков: двое юношей и девушка. Все трое были сильно навеселе, и их просто-таки распирало растолковать мне, что «все попы — мура», что «студенты ТГУ — это круто» и что «самое главное в жизни — это как следует оттянуться».

Я попросил огонь показать мне моих непрошеных гостей, открыть.

…Из истяжно-прозрачной чаши огня смотрели несчастные, осиротевшие сердцем дети… тоскующие, умирающие… Не было в их душах ничего не развороченного, а всё — надкусанно, надломленно, надорванно, и только в самой глубине — очень глубоко — виднелись испуганные бесприютные глазёнки, подёрнутые мутной бирюзовой рябью.

…Внезапно болтовня стихла. Треснул уголёк. Весельчаки-студенты замерли, застыли, как внезапно выключенные куклы-автоматы.

— Маэстро, плесни-ка мне чайку… горячего чайку…

— И давно ты здесь, Петрович? — Я налил ему кружку и вытянул через ограду ещё одно пластиковое кресло. Миша сел.

— Да минут пять… — он хлебнул чая….опять хлебнул…, ухватил из кулька конфету… — Принеси, пожалуйста, ещё три кресла.

— Зачем?

— Для них. Небось всю ночь шлындрают.

Я принёс ещё три кресла. Подложил дров в мангал.

Черноярцев — мягко взяв за плечи — усадил студентов, аккуратно сложив руки их на коленях (во время данной процедуры мои суматошные гости даже не шелохнулись). Сел в кресло и сам. Закрыл глаза.

— Маэстро, расскажи им сказку…

— Да какую там сказку… Смутно мне, Миша, тяжело… Каждый день тяжело…

— Знаю. Ты захлебнулся своим бедованием и — гаснешь… Так ведь и совсем погаснуть можно!

— А может-уже…?

— Нет ещё… Когда будет «уже» я сам вырою тебе могилку и украшу колокольчиками. Ты — на ПУТИ!..или совсем его не чувствуешь?…оглох?…ослеп?…а?

— Чувствую…, но — за дальней далью… сквозь дымку… Что-то мешает мне…

— Расскажи им сказку, маэстро. Этим детям нужно помочь. Ты — придумаешь сказку, а я — их туда отправлю. Давай!

— Могу ошибиться, Миша, — построить не тот домик, который им сейчас нужен…Да и с чего ты взял, что не вытрясется всё через день-два, сохранится? В суете они, в беспросветной суете…

— А я постараюсь. Пока ты будешь рассказывать — они проживут всю свою жизнь, но — там, в твоём рассказе; во всём, — и что там будет, и что возникнет как возможность быть.

Из Мишиных рук колыхнулось покрывало; покрывало еле приметной глазу синей лучистой энергии. Оно накрыло всех троих… обвеяло целиком… запеленало…

Я вгляделся в застывшие глаза, — зашагивая внутрь, отыскивая щёлочку-начало…

— Ну что? — Миша стянул кончики лучистой синевы, — связывая, сплетая их между ладонями. — Пора.

— Раз уж мне придумывать сказку, то будь любезен дать хотя бы начало… Я не вижу щёлочек. Никак не вижу…

— Ну ты уж совсем, маэстро! Прямо на ходу разваливаешься, прямо рассыпаешься… Это же очевидно: последнее, что они воспринимали перед отключением как подлинность бытия — огонь. Сделай проводником огонь.

— Хорошо…

(Потом — утром — я записал сказку, и теперь решил приложить её к этой книге…Не всю, конечно, — фрагменты…)

ИЗ ОСЕННИХ ЗАПИСОК ЕЖА (фрагменты)

(На поляне, в открытом каменном очаге, горел яркий осенний костёр. Воздух был тёплый, густой, почти летний…

— В мою чашку упал берёзовый лист…

— И в мою тоже…

— А вот ещё один!..

— И у меня…

Поднялся ветер, и огонь, почувствовав восхищение, поддержку, — полыхнул до самого неба, пролизнув в его черноте крохотное прозрачное пятнышко…)

…Может давно, а может и совсем недавно, между корнями старой приветливой ели жил зверёк по имени У.

Зверьку очень нравилось бродить по белу свету. Он рано-рано вставал, умывался и отправлялся на все четыре стороны; каждая сторона встречала его по-разному: то — насмешливо, а то — восторженно, то — радостно, а то — угрюмо. Но везде, где бы он ни появился, любопытство и удивление не покидали маленького бродяжку.

«У-У-У-У…» — говорил зверёк иной раз. А иной раз говорил: «У-У-У-У!!!» И ещё: «ъуу». И ещё: «У-Уу-у-у…!». Одним словом: он просто-таки обожал у-укать.