Проводник в бездну: Повесть

— Гут! — гаркнул на прощание и ткнул Поликарпу коробку сигарет. — Хайль Гитлер! — крикнул уже из машины и высунул руку в сторону Поликарпа.

— Нехай, — согласился Примак, оскалив зубы, и почувствовал, что какая-то нить уже соединила его, единственного из всего села, а может, и из района, с этими чужеземцами в ядовито-зеленых шинелях. Пока что ниточка, а придет время — железной цепью скует. Новая власть пришла, его власть. Что бы там ни тарахтела баба Зубатая, а виселицей пахнет тем, что в лесу, с кубарями, а не зеленошинельникам.

Когда машины исчезли, старик покрутил в жестких пальцах коробку: «Ишь ты, обыкновенные папиросы, а как красиво запечатаны. Сразу видать — культура. Это тебе не Советы». Спрятал коробочку в карман ватного пиджака. Дома положит на видном месте, чтобы все, кто зайдет, видели. Курить не даст никому, а показывать будет всем.

Если бы ребята, лежавшие за плетнем, могли прочитать мысли Примака, если бы могли заглянуть под Поликарпов череп, они бы узнали о потаенных его надеждах и ужаснулись бы перед глубинами человеческого падения, на которое способен вот такой отщепенец и лютый враг жизни, к которой он было примазался.

Ну вот и новая власть. Не сказала Поликарпу плохого слова, не обругала, не обидела. Наоборот, коробочку дала — кури, Поликарп, знай нашу щедрость. И Поликарп запомнит. Для кого-то они враги, фашисты, черти болотные, а для Поликарпа свои, так сказать, хлопцы. Каждый меряет на свой аршин, на свою, так сказать, мерку. Они ему, можно сказать, родня, ведь против Советов и Примак, и те, в шинелях ящероподобных… Сказать бы по-немецки — гут. Вот только воздух портят, не стыдясь друг друга и его, Поликарпа, и гергочут не по-нашему. Так научимся как-нибудь и мы герготать. Да и на пальцах побалакать можно. Хрюкнул ведь мордастый Поликарпу, когда поросенок по улице пробежал. А он показал на пальцах: «Пуляй». И тот уразумел, пальнул… Эдак век скоротать можно при такой власти, подходящей для Поликарпа власти… А побасенки тех лесных людей пущай кто-то другой слушает. А он времени понапрасну тратить не станет. Умаялся, вынюхивая, где что плохо лежит, но погодя, как только все утрясется, отдохнет. И будет эти гимнастерочки, когда люд пообносится, втридорога продавать. К тому же военное время плодит всякий народец. Иному и оружие понадобится. Душу продаст за карабин… А лесопилку Поликарп-таки заведет. Деньгу, да еще какую, нагребет за то имущество, которое товаришочки тово… И — лесопилка…

Ребята как раз поднялись за плетнем, когда с ними поравнялся Примак, распаляя свою сладкую думу о новой власти. Только сейчас вспомнил он о блине-картузе и кинул его на свою плешь.

— Чего буркалы выкатили, байстрюки?!. — окрысился на них Примак. — Вас где ни посеешь, там и уродит… Что вы здесь делаете, банда?

— Смотрели… Как памятник…

Примак сморщил и без того сморщенное, как печеное яблоко, лицо:

— И вам, соплякам, жаль?!

Хлопцы, как по команде, выпалили вместе:

— А вам разве нет?!

На жилистой шее старика заходил кадык, будто Примак держал в горлянке яблоко и собирался проглотить его, а оно не проглатывалось. Так и не ответил ребятам, прищурил глаз и степенно, важно зашагал домой. Услышали только знакомое, привычное:

— Так-так-так…

Ребята медленно подошли к клумбе. На земле, среди потоптанных сальвий, лежал памятник.

— Неужели так и будет лежать? — спросил Гриша.

— Будет… А что?..

— «А что?» — передразнил Гриша. — А если спрятать?..

— Спрятать?

— Ага. А наши придут — опять поставят.

Митька нахмурился.

— Вдвоем не поднимем, — вздохнул.

— Позовем кого-нибудь. Тс-с… Телега у нас есть.

— Но ведь мимо окон Примака везти…

Пригорюнились ребята: верно — перед самыми окнами. Хотя нынче люди закрывают ставни, но ведь подводой нужно проехать. Бесшумно невозможно. А Примак хоть и одним глазом смотрит, но тот глаз, что у ястреба.

Думайте, ребята, соображайте. За вас теперь некому думать-гадать.

Может, и придумаете что-нибудь?

Первое поручение

Гриша мастерил для маленького Петрика дудку, когда из леса послышалась стрельба. Отложив дудку, хлопец прислушался. Трещали сухие винтовочные выстрелы, и будто дважды или трижды глухо ухнули взрывы гранат. Для таранивцев это было не новостью. И тем не менее, услышав стрельбу, всегда тревожились. Ибо знали: не в тире та стрельба, а по живым мишеням. И кажется, недалеко, где-то на опушке.

— Что это? — подхватилась мать, обращаясь вроде ко всем, но Гриша понимал — его спрашивала. Ведь теперь в доме он — хозяин, мужчина.

— Стреляют.

Мать так взглянула на сына, словно сказала: «Сама слышу, что стреляют. А кто стреляет, в кого?..»

— Здорово! — Глаза у мальчишки загорелись. Будто ему наверняка уже известны подробности этого лесного боя.

— Ты что-нибудь знаешь?

— Может, и знаю…

— Не ври в глаза, хлопче…

Бабушка Арина вроде и не очень прислушивалась к разговору, пожевала губами и то ли спросила, то ли подтвердила:

— Что, уже пощипывают?!

Гриша улыбнулся этим простым словам — «уже пощипывают». Кто кого щиплет, разве трудно догадаться?

Легли спать в тревоге.