Проводник в бездну: Повесть

Мысль эта тешила Поликарпа весь обратный путь, когда он, не разбирая дороги, спешил к Таранивке. Перебрел речку, огородами пробрался к своему дому. Еще и еще опасливо оглядывался — не выследил ли его кто-нибудь. Но нигде — ни души. Кто в такое время будет слоняться по селу или в лесу? Он слонялся потому, что у него на плечах не горшок, а голова.

И все же видел один человек, как крался огородами Примак; это была Марина Мовчан. Она как раз выносила поросенку пойло. Ужаснулась, разглядев через плетень ободранного, запыхавшегося, захлюстанного Примака.

Вернулась в хату и скороговоркой рассказала своим:

— Я думала, чучело кто-то несет с огорода! Присмотрелась — а это наш дорогой сосед. Будто волки на него напали. Может, дрался с кем?.. Чудеса!

— В лесу он ободрался, мама, — заметил Гриша.

— А ты откуда знаешь?

— Мы с Митькой встретили его за речкой. Бежал куда-то, как собака. Меня даже с ног сбил.

Бабушка, выслушав Гришу, пожевала губами, посмотрела в темное окно.

— Правду говоришь, хлопчику мой, как гончая носится Примак. И неспроста. Что-то вынюхивает… Тут жди какой-нибудь приключки. — И, помолчав, прибавила: — Я его, считай, на память знаю, как «Отче наш».

Когда совсем стемнело, во дворе у Поликарпа что-то задвигалось. Скрипнув, открылись высокие ворота. Из них выехали на улицу две пустые подводы. На одной подводе сидел здоровила Миколай, на другой — сухопарый Микифор. Их в селе так и называли, с тех пор как Федора похвалилась: «У нас три сына, и все на „мы“ — Миколай, Митрий и Микифор». У людей — Дмитрий, Николай, Никифор, а у Налыгачей — Миколай, Митрий и Микифор. Теперь осталось двое — Митрий умер еще маленьким.

Старик по-хозяйски плотно закрыл ворота, прихрамывая, догнал первую подводу, где восседал похожий на мать верзила Миколай.

— Т-трогай, т-тронь кнутом, — толкнул сына в бок.

Тот удивленно оглянулся:

— Чего это вы, батя, заикаетесь?

— На т-такое дело идем, — промямлил тот.

— Будто впервые, — буркнул Миколай.

— Прикуси язык, — прошипел отец и уже зло пнул сына в бок.

Подводы растаяли в осенней темени.

Двигались тихо; везде песок, колеса утопали в нем по втулки. Разве что лошади зафыркают, когда кот перебежит дорогу или куста испугаются. Примак уселся на возу поудобнее и даже в темноте, щуря по привычке глаза, разговаривал сам с собой.

«Кажется, никакой черт не видел, как мы выезжали. Так-так-так… А если и заметил? Кто и что может сказать Поликарпу? Какая власть? Совецька аж за Чернобаевку откатилась. Осколки ее по лесам разлетелись, разлезлись в клочья. А из клочьев кнута не сплетешь. Без кнута же нет власти, которая держит люд в каких-то рамках. В такое время только дурак будет сидеть дома сложа руки и не грести к себе».

Вон на той неделе ходил он на луг аж за Чернобаевку, где жаркие были бои, нахватал целый мешок всякого добра.

И сейчас мерещилось старику болото за Чернобаевкой, из которого торчали изуродованные пушки. Лежали убитые лошади с раздутыми животами, валялось разное добро, затоптанное в ржавую болотную почву. И красноармейцев немало погибших. Наклонился к одному Поликарп, дернул за сапог, а тот зашевелился, застонал:

— Воды… воды!

Открыл глаза и попробовал встать, но опять упал. И, уже не в силах раскрыть глаз, запекшимися губами с трудом прошептал:

— Диду, спа-си-те…

Старик подумал, хмурясь: «А твой отец спасал меня, когда на Соловки отправляли? Черта с два. Ишь, спасите…»

Чтобы отогнать видения, Примак выругался про себя. К чертовой матери такие мысли, чего они лезут в его дурную голову? Ну, было, ну, не помог… Теперь это не диво. Вот уже который месяц льется кровь. Зато есть у него и кони вороные, и телеги крепкие. Спасибо Яремченко, что сбил-сколотил хозяйство колхоза, было откуда взять. Стоящим хозяином был Яремченко, не пропивал, не прогуливал артельную копейку. Да, ходил в начальстве, а теперь ни дьявола, ни беса. Нет над Примаком ни председателя, ни бригадира. «Сам пью, сам гуляю, о!» Да и немецкая власть не страшна для Поликарпа, ведь она, говорят, не против того, чтобы у мужика была лошадь, а то и две, три. Вот Примак и имеет. Сегодня две, а завтра еще десять приведет. Некоторые колют глаза Микифором и Миколаем: один, дескать, из тюрьмы бежал, второй дезертировал из Красной Армии. Наплевать Поликарпу на эти тары-бары. Что ему, Миколаю, делать в армии? Что он там забыл, кого будет защищать? Колхоз, ободравший Поликарпа, как липку? А теперь он с сыновьями, чего доброго, лесопилку откроет. С его характером да при хорошей власти можно еще таким богатеем стать! И он станет. Будете вы еще плясать перед Примаком, в ножки кланяться, в три погибели гнуться. Хе-хе.

Вот и Дубовая роща. Соскочив с телеги, старик споткнулся, чуть не растянувшись на лесной дороге. Кряхтя и прихрамывая, подбежал к подводе Микифора, схватил коренного за уздечку, завернул к роще.

Под столетним дубом Примак остановил лошадей.

— Тута… Лопаты! — зашипел на сыновей.

Стал на колени, разгреб листья, которыми красноармейцы замаскировали свежую землю, даже зачем-то понюхал ее.

— Копайте! Живо!