Проводник в бездну: Повесть

По улице проезжали грузовые автомашины с чужими солдатами в кузовах. Каждая тащила за собой пушку. Из машин торчали тонкие стволы пулеметов, которые поворачивались направо-налево, точно выбирая цели.

Может, в Таранивке вовсе и не пусто — не одни женщины, дети да старики? Может, за каждым плетнем, за каждыми воротами притаились партизаны, окруженцы, которые вдруг выскочат и с криками «ур-ра» забросают гранатами, бутылками с зажигательной жидкостью эти машины с пушками?..

Но никто не выбегал из-за плетней и ворот, никто не бросал гранат.

Одна за другой машины останавливались. Из них выпрыгивали немцы. В зеленоватых куцых шинелях, в сапогах на железных подковах, в касках. Прыгая, толкали друг дружку, оживленно гоготали и ржали по-своему.

Гриша посмотрел на дружка: «Смотри, какие они, фашисты. А ведь говорили…» Митька с Гришей сами расклеивали по селу плакаты. Оля им поручала. И на плакате враги совсем не такие. Правда, каски стальные похожие, и шинели зеленые, жабоподобные, и сапоги на подковах. И только. На плакате враги хищные, с волчьим оскалом, руки обросли щетиной. До омерзения противные! А эти чисто выбритые, откормленные, и одеколоном от них несет!

И никого не убивают, не обижают, ни на кого не кричат. Неужели вот такие убили Гришиного отца? Веселые, добродушные, мирные?..

Вон один из них вынул губную гармошку и наяривает какую-то песенку. А другие притопывают ногами и горланят песню.

— Слышишь, Гриша? — дернул его за рукав Митька. — Нашу песню наяривают! Волга, Волга, мать родная…

Только не нашими словами: «Вольга, Вольга, муттер Вольга, Вольга, Вольга, русиш флюс». Вот чудеса!

Долго выкаблучивались немцы под губную гармошку. «Катюшу» шпарили, «Расцветали яблони и груши…»

Уже собрался было Гриша сказать дружку: «А говорили про немцев…» Но не успел. Замаячила в воротах знакомая долговязая фигура.

— Смотри, Примак!

Верно, перед немцем, который наяривал на губной гармошке, откуда ни возьмись появился Поликарп Налыгач. Он стоял без шапки, согнутый в три погибели, с хлебом-солью в руках.

Не переставая играть, немец кивнул на голенастого, в фуражке с кокардой на высокой тулье: вон, мол, начальство.

Налыгач поспешил с хлебом-солью к длинному в золотых очках. Поклонился, что-то проблеял про славное воинство фюрерово, подал на рушнике паляницу.

— Гут, гут, — закивал длинный.

К Поликарпу подошел вперевалочку пухлый, розовощекий детина с повязкой на рукаве. Что-то показал на пальцах.

— Не понял, — огорченно развел руками Примак.

— Шпрехст ду дойч?[2]

— Вижу, ты что-то спрашиваешь у меня. А что — не понял.

— Ферштейст ду?[3]

— Обратно ж не понял, — развел руками Налыгач.

Тот, что с повязкой, смешно скривил свою полную физиономию, которая сразу стала похожа на свиное рыло, и захрюкал.

— А-а-а, — весело закивал головой Налыгач, — понял! Расхверштегал. Паны вояки сала захотели?

— Я, я… Зала…

На улицу неожиданно выскочил поросенок.

— Вон и сало побежало, — ткнул пальцем Налыгач. — Пуляй!

Розовощекий поднял автомат и дал очередь. Поросенок и не пикнул. Поднялся хохот. Двое вояк подбежали к поросенку, притащили к машинам и швырнули в кузов.

Ребята видели из-за плетня, как длинный долго и сосредоточенно рассматривал памятник Ленину, стоявший с простертой вперед рукой перед клубом. Вглядываясь в памятник, немец, стегал себя по блестящему сапогу черной палочкой, потом указал палочкой на памятник и что-то сказал своим солдатам.

Те с хохотом бросились к памятнику.

— Чего они туда? — с тревогой спросил Гриша.

— Откуда я знаю, — помрачнел Митька.

У подножия памятника пламенели сальвии, белели нежные левкои. Уже осень, а цветы, посаженные пионерами и Ольгой Васильевной, все еще радовали глаз яркой красотой.

Откуда-то взялся канат. Не переставая ржать, один из немцев забросил его на памятник.

Глядели ребята сквозь плетень на то, что делал этот чужеземец, и глазам своим не верили. Солдаты, «шпрехая» по-своему, вцепились в канат.

Гриша схватил Митьку за локоть.

— Ты видишь?

— В-ви-жу…

— Вот гады!

Хлопцы закрыли глаза и положили головы на руки, а когда открыли, памятник уже лежал на земле.

А из окрестных дворов уже слышалось:

— Матка, курка, яйка, шнель! Бистро!

И через минуту поднялся куриный переполох, послышались короткие автоматные очереди, кудахтанье, женские крики, среди которых выделялся голос бабы Зубатой:

— А чтоб на тебя икотка напала! Чтоб из тебя, окаянного, черти кишки повыпускали, как ты, басурман, выпустил из моего кабанчика!

Пришельцы не понимали этого языка и шутя наставляли стволы автоматов на бабу:

— Матка, пиф-паф!

Но баба Зубатая не обращала внимания на эти автоматы.

— Допахкаетесь, окаянные, со своим фюлером вонючим!

На опустевшей площади осталось с десяток немцев — длинный офицер, несколько солдат с автоматами наготове — и Примак.

Поликарп, лебезя, что-то растолковывал тому, что в красивых золотых очках. Прищурив глаз, показывал рукой куда-то на Чернобаевские леса. Офицер кивал головой и одобрительно похлопывал Примака по плечу.