Проводник в бездну: Повесть

«Кончилось твое детство». Как это оно может кончиться? Вот так внезапно, сразу, в один день?..

Нет, такого, конечно, не бывает. А как бывает? А так, как оно и случилось. Что-то в его жизни переменилось, что-то вошло новое, неведомое и вместе с тем тревожное.

Тревога теперь везде — и на земле, и в лесу, и в небе, и в душах людских. В душах, наверное, самая тревожная из тревог.

Лесные гости

На Поликарповом дворе стучали молотки, шипела пила, сухо шелестел рубанок — Налыгачи отгораживались от села высоким забором из свежих, пахнущих смолой досок, расширяли сарай, ставили сруб под конюшню.

Микифор и Миколай уже не скрывались, а свободно разгуливали по селу, хвалились — один дезертирством, второй побегом из тюрьмы.

— Нет дураков — лоб под пулю подставлять, — говорил один.

— Когда нас перегоняли в другое место, я в лесу шарахнул в кусты и — приветик, Советы. Ги-ги… — хвастал второй.

Кичились, что перехитрили Советы, что теперь им на все наплевать, ибо таких людей немецкая власть не оставляет без внимания, не обходит лаской. В соседних селах уже побывали коменданты, вот-вот и к ним пожалуют. Именно поэтому так суетилась откормленная Федора: что-то носила из погреба, потрошила кур, жарила-варила, словно к свадьбе готовилась. Поликарп тоже без дела не сидел — шнырял по селу или крутился около сыновей и что-то тараторил им.

В то утро Микифор, выйдя на подворье, приложил руку козырьком над глазами, крикнул:

— Папаша, идите-ка сюда! Смотрите, вон. Не гости ли?..

Поликарп вышел из хаты и не спеша направился к воротам. Выбежал и Миколай.

— Что там случилось?

Микифор вытер вспотевшее лицо, показал на луга, по которым ползли немецкие машины.

— Туды его к чертовой матери. Они! — кивнул головой старик. И крикнул в хату Федоре: — Ты там, тово!.. Сейчас, тово, будут!

А сам, сдернув с головы картуз-блин, пригладил гусиный пушок на темени и рысцой побежал навстречу «новой власти».

Машины остановились у хаты деда Зубатого. Из кабины первой молодцевато выпрыгнул молодой и красивый немецкий офицер с перевязанной рукой. Рядом с ним появился какой-то вылинявший, как старая фотография, панок с вялым ртом и безбровым лицом. Красивый немец огляделся вокруг и сказал безбровому панку:

— Тут — сходка!

Подбежал, заплетая ногами, Поликарп, усердно поклонился офицеру. Вот те на! Да это же тот, который гостинец дал, коробочку сигарет! А в селе болтали, будто те, что надругались над памятником, уже на том свете… Выходит, живой. Только, видать, лесные хлопцы потрепали — левая рука на перевязи… С офицера перевел взгляд на панка. Будто лицо знакомое.

— Поликарп, ты? — выдавил из себя панок, и Примак узнал бывшего хозяина большой паровой мельницы в Чернобаевке.

— Свирид?!

— Он самый… Хе-хе! Не ожидал?

— Туды его к чертовой… — не закончил, захлебнулся на слове, затакал, словно трещотка: — Так-так-так, вот оно как. А мы думали, и косточки твои, тово…

— Индюк тоже думал… — недовольно поморщился бывший хозяин паровой мельницы.

Поликарп закашлялся, промымрил свое привычное:

— А вы раз, два — и ваших нет? В Германии или в Гамерике, тово… житие имели?

— Сейчас не об этом речь, — еще больше сморщился панок. И, наклонившись к офицеру, пролопотал что-то по-немецки. Офицер приложил два пальца к козырьку высокой фуражки, потом протянул эти два пальца Примаку.

— Отшень рад. Обер-лейтенант Франк.

— А мы уже, хе-хе, вроде знакомы. Пан офицер мне папиросы подарил… Так-так-так.

— Вот и нашли, кого надо, — проговорил панок по-украински, а потом — опять что-то по-немецки. Обер-лейтенант удовлетворенно кивнул головой.

Поликарп не надевал своего кожаного картуза-блина, хотя уже было холодно. Он все переминался с ноги на ногу, мялся, не зная, с какой стороны подступиться к «новой власти».

— Кгм… Свирид…

— Вакумович…

— Звиняйте, Свирид Вакумович. То, может быть, вы, тово… с ослобонителем зашли бы, честь оказали…

Панок и офицер перебросились словом по-немецки, и офицер, оскалив зубы в золотых коронках, милостиво согласился:

— Гут.

— Просим покорно, — согнулся Налыгач в три погибели, когда подошли к его хате. — Заходите в наш дом.

Миколай с Микифором стояли во дворе, вытянувшись перед «новой властью».

— Заходите, гости наши дорогие, заходите ослобонители наши, — стрекотала, пела на пороге Федора.

Гости пили и ели жадно, как в прорву. Особенно старался панок. Он сам успевал пить и есть и «дорогому ослобонителю» подкладывал, доливал.

— Колбаса — это национальная гордость, — объяснял пришельцу.

— Тошно, — кивал головой опьяневший Примак.

Он подливал господам самограй и старался вклиниться в их разговор, даже тосты произносил:

— За фюлера! Полную! За фюлера полагается полную!

— Фюрера, — скривившись, поправил полинявший панок, и Примак охотно согласился.

— Тошно, тошно, за фюлера… Полную у нас за флю-флю… хлю… тьфу ты, погань всякая на язык лезет. За пана охвицера, потому как фю… флю… И придумают же нехристи. Трудно даже выговорить.

— За ослобонителей, — подпевала Федора, еще более раскрасневшись.