Проводник в бездну: Повесть

— Го-рилка, — объяснял между тем облезлый панок офицеру, — тоже национальная гордость. Недаром украинцы говорят: будет колбаса и чарка, то минует и сварка.[4] Мы считаем, ссоры между фюрером и украинским народом никогда не будет. Пусть герр обер-лейтенант посмотрит на представителя украинского народа, который с присущим народу гостеприимством угощает представителя немецкого…

Налыгач переел, перепил и по-пьяному икал.

— Тошно, тошно… С флю… тьфу ты… с флюрером ссориться не будем. Это — тошно…

Ему было приятно, что панок оценил его старания.

— Жили мы, Свирид, так: «Прикладай да прикрадай — то будешь иметь».

— И вы старались, прикрадывали?

— Как видите.

Налыгач показал на хату, заваленную всяким награбленным добром, на новый двор за окном.

— У вас в доме, как в магазине, — еще раз похвалил панок Налыгача и снова дорвался до курятины, до колбас.

— Цу енде, конец, — сказал красивый офицер.

Когда «ослобонители», красные от Налыгачевого самограя и обильных Федориных яств, пошатываясь, вышли на улицу, солдаты весело, будто скотину, сгоняли людей.

— Сходка! — тарабанили прикладами карабинов и автоматов в калитки, двери, окна.

«Сходка!» — ползло по Таранивке слово, напоминавшее старым людям давно забытые, древние, поросшие мхом времена.

Митька и Гриша тоже услышали про сходку и чуть ли не первыми прибежали на площадь.

— «На майдани коло церквы революция иде», — тихо продекламировал Гриша.

— Какая революция?

— Это я стихи вспомнил. Забыл разве?

— Почему забыл?.. «Хай чабан, уси гукнулы…» Не забыл.

Бывало, на колхозные собрания люди приодевались, торопились с шутками. А нынче будто идут на похороны — молча, согнувшись. И не шли, а как-то волочили ноги, словно чужие. Вон баба Зубатая до чего раньше потешная была. Где она — там и хи-хи, и ха-ха, а теперь губы сжаты, брови нахмурены, глаза считают кочки на дороге. Что-то про себя шепчет, посматривая на тех, в серо-зеленых куцых шинельках.

Поликарп топтался возле молодого красавца офицера и вылинявшего панка, лебезил перед ними, бубнил многозначительно:

— Так-так-так…

— Вытакивает иудину должность, — не выдержала баба Зубатая. — Вот тебе и молчун. Ждал своего часа.

На старуху зацыкали, и она притихла.

Между тем офицер поднял здоровую руку, призывая к тишине. Заговорил. Голос у него был звонкий, нетерпеливый. После его речи панок откашлялся, посмотрел разок-другой на офицера, разок-другой на Налыгача и пересказал все по-украински, сводившееся к одному — нужно выбрать старосту.

Мужчины и женщины переминались с ноги на ногу, хукали на красные от холода пальцы, молчали. Гриша, стоя в толпе, неожиданно встретился взглядом со своей учительницей Екатериной Павловной; в стареньком сером платке, теплом пиджаке и поношенных валенках она казалась куда старше своих лет.

На площади стояла тишина. Люди не смотрели друг на друга, стыдились.

Дожили! Как стадо овец, согнали прикладами на площадь. Дожили…

Тишину нарушил вылинявший панок:

— Герр обер-лейтенант великой армии великого фюрера просят назвать, кого мы пожелаем назначить старостой.

Молчал народ на площади, долго, безнадежно долго молчал.

— Чего молчите? Онемели, что ли? — начал уже закипать от злости панок.

А толпа не пошевельнется, как оцепенела.

— Раньше большевики подсовывали вам своих голодранцев в сельсоветы, а теперечки новая власть разрешает — кого заблагорассудится выбирайте. О!

Тишина, кажется, сгустилась еще больше.

Золотозубый играл стеком, нетерпеливо поглядывал на золотые часы. Наконец не выдержал, что-то гаркнул безбровому. А тот:

— Я думаю — нам подойдет Поликарп Налыгач. Хозяином был до Соловков.

— Вас ист дас — Соловки? — наклонился к панку красивый.

Панок коротко объяснил, на что офицер заржал, как лошадь, и, похлопав Налыгача по плечу, изрек свое:

— Гут! Гут!

Приосанился золотозубый, ткнул стеком в грудь раскрасневшегося «хозяина до Соловков». Крепко выпивший Примак неумело и неуклюже выпрямился, покачнулся и чуть было не шлепнулся на землю. Если бы панок не поддержал, лежать бы кандидату в старосты в болоте. Не рассчитал самограя, на радостях хватил лишку.

Благодарно кивнул панку и выпятил вперед тощую грудь, заискивающе глядя в рот «новой власти». А «новая власть» устами красивого и золотозубого изрекла:

— Поликарп Налыгач — старост…

После чего панок выкрикнул:

— Начальником таранивской полиции назначается пан Кирилла Лантух.

На минуту люди зашевелились, и снова — тишина. Пан Примак — ну что же, пусть будет и пан Примак. Пан Кирилла? Что же? Пусть будет и пан Кирилла. Видать, настало время всяких отбросов.

Лишь баба Зубатая не вытерпела, обронила:

— А чтобы над тобой пановала веревка с тугой петлей. А чтоб тебе то панство боком вылезло. Чтоб в твоих печенках-селезенках пановали всякие болячки…

Лантух этого, разумеется, не слышал. Стоял надутый от сознания своего величия или от выпитого самограя. Загривок налился кровью, вот-вот от него брызнет.

— А теперь пан Лантух прочитает приказ немецкого командования, — подал голос новоиспеченный староста Налыгач.