Проводник в бездну: Повесть

Замигал глаз фонарика в руках рыжего, запрыгал по закутанным в одеяла, попоны, женские платки солдатам, похожим от этого на огородные пугала, задрожал желтым пятном на замызганных, всклокоченных лошадях, от которых поднимался пар.

У гауптмана вид тоже не лучше, чем у его воинства. Исцарапанное лицо посинело, глаза запали. На голове больше не красовался высокий офицерский картуз, а непривычно сидела солдатская пилотка-блин. Но все же он имел «преимущество» перед своей солдатней: на лошади его чаще хлестали и царапали сучья. Но слезть с седла не отваживался.

— Где мы ест тут? — голос гауптмана прозвучал глухо. И к рыжему: — Махен дас лихт![15]

Круглый желтый глазок задрожал на развернутой, уже замызганной карте. В дрожании света Гриша успел разглядеть не только Таранивку и Старый Хутор, но и увидел на карте центральную просеку. О ней почему-то гауптман не спрашивал. А если б спросил?..

Будто разгадав мысли проводника, гауптман повел пальцем по карте, остановился на просеке. Гриша затаил дыхание. Надо скорее что-нибудь придумать! Иначе придется вести по широкой просеке с наезженной дорогой, которая выведет чуть ли не к самому месту, куда рвутся гитлеровцы.

— Дас гестель?

— Герр гауптман говориль… спрашивайт… ето ест… просьека? — перевел рыжий.

— Просека, — ответил чуть слышно, и губы его задрожали.

Гауптман быстро и гневно что-то говорил рыжему, а тот его речь разжевал так:

— Что же ты, подльец, не ведьешь… нас… просьека?!

Наступила тишина. Слышно было, как посапывали кони, как грызли сухари солдаты и где-то высоко над лесом тревожно гудел самолет. Рыжий потушил фонарик, а Гриша, заикаясь, почти неожиданно для себя вымолвил:

— Там… мост… партизаны… взорвали…

Слово «партизаны» прозвучало в чернильной тьме, в чужом таинственном лесу, да еще под гул самолета, как взрыв.

Рыжий включил фонарик, схватил Гришу за курточку.

— На гестель… на просьека — партисан?!

Гриша заметил, как от этих слов содрогнулся гауптман на лошади, как притихли на зыбкой лесной дороге солдаты.

Выдумка подбодрила Гришу.

— Ага… Там их полно! — увереннее подтвердил он. — Сидят в засаде.

Рыжий испуганно завертел головой, словно эти ужасные партизаны уже окружают гитлеровское воинство, толкнул мальчика не палкой, а кулачищем, спросил приглушенно:

— Ты правду… говориль?

— Я всегда говорю правду! — уже совсем уверенно отрубил Гриша. И впервые понял: не эти вооруженные автоматами и пулеметами чужие люди были хозяевами в ночном лесу, а он — маленький, согнутый от холода сын полещука.

Рыжий быстро и боязливо что-то заговорил капитану, и вдруг словно у него отнялся язык: небо озарилось светом. Все повернули головы в ту сторону. В мертвенном сиянии Гриша разглядел вокруг себя вытянутые грязные лица, увидел глаза, в которых застыл животный страх.

Наступила напряженная тишина. Казалось, и лошади-битюги застыли в оцепенении.

Гриша тоже задрал голову к ракете, поднявшейся в небо с востока, откуда он вел немцев. Кто мог пустить её там в глухую ночь? Может, партизаны вернулись из рейда и спешат сюда? Может, люди сообщили им о немецкой колонне?..

Как только ракета потухла, тишина лопнула: со стороны Таранивки донесся неясный гул.

Гауптман опомнился, суетливо сунул в планшет карту и нажал кнопку своего фонарика. Свет запрыгал на маленьком проводнике, скользнул по бледному лицу, по чубатой белокурой голове.

— Ты правду говориль… просьека… партизан? — прохрипел.

— Правду, — нахмурился провожатый, будто гневался на этих людей за недоверие к себе. — Я всегда говорю правду. Идемте скорее! — И решительно шагнул к обозу, где подпрыгивали солдаты-чучела — грелись.

— Найн, найн![16] — схватил его за плечо переводчик и толкнул к гауптману.

Гауптман так затараторил, что Грише стало смешно. Рыжий, не выпуская Гришиного плеча, молча слушал своего шефа, даже перестав жевать, что он делал всю дорогу. Вслушался в слова гауптмана и Гриша. И хоть всего не понял, но догадался, о чем идет речь: несколько раз капитан упомянул «Старый Хутор» и «километер».

«Что ответить?» — заметалась мысль. Если скажет, что далеко, то долговязый вновь может достать свою карту и наконец сообразить: колонна уже который час кружится почти на одном месте. Тогда прощайся, Гриша, со своим лесом, с родной Ревной, с голубыми рассветами…

Он посмотрел в небо. Вон Малый Воз перевернулся, — значит, уже за полночь. А эти чучела ждали ответа.

— Осталось недалеко, — сказал как можно бодрее.

Однако его слова не вызвали у немцев энтузиазма. Всадник перемолвился с рыжим, наклонился и толкнул рукояткой нагайки в худенькие плечи маленького проводника:

— Вифиль километер?[17]

— Да так — три-четыре от силы.

Сейчас Гриша и покажет пятки. Только бы голенастый с переводчиком отвлеклись своим нудным разговором и хоть на минуту позабыли о нем. И тогда — ауфвидерзеен, фрицы!

И они забалабонили. У Гриши похолодело внутри, как перед прыжком в воду. Ну, пора…