Проводник в бездну: Повесть

Ступая бесшумно, словно кот, и затаив дыхание, тенью обошел гнедую лошадь, прислонился к повозке. А сердце вот-вот выскочит из груди. Какое-то мгновение постоял, перешел к другой повозке. Солдаты, обрадованные остановке, облокотились на телеги и дремали.

Над головой маняще сиял Чумацкий шлях. Еще немного, еще шаг — и ищи ветра в поле!.. Хруст сухой ветки под ногой показался выстрелом.

— Рус!

Застыл на месте, сердце, казалось, вот-вот разорвется.

— Убегайт? — наклонилась к парнишке обрюзглая физиономия, от которой запахло колбасой и шнапсом.

— Что вы?.. Я грелся возле обоза… Я очень замерз! — Казалось, сам язык придумал эти слова.

Рыжий, пожалуй, впервые за весь ночной марш всерьез разозлился. Раньше он почти механически, вяло толкал проводника хлыстом между лопаток, не спеша подводил к гауптману, когда тот окликал их, сосал шнапс, жевал колбасу и не очень точно переводил офицерские указания. А сейчас осатанело брызгал пеной изо рта:

— Замьерз?.. Я тибье… дам замерз… Мы аллес… все — замьерз. Форвертс!

«Поверил! — обрадовался парень. — Ничего, перехитрю я кабана — переводчика, что бы там ни было».

Переводчик же, немного поостыв, пососал из фляги шнапсу и тяжело задышал, будто после стремительного бега.

Дальше шлепали молча, медленно и тяжело. Разве какая-нибудь лошадь выбьется из сил — тогда награбленное добро перегружали на другие телеги.

Упала на колени передняя лошадь. Колонна остановилась. Громко зачавкали изголодавшиеся рты — солдаты опять грызли сухари. От этого чавканья у Гриши кружилась голова. Сколько раз он поглядывал на солдат, сколько раз его рука готова была протянуться, как у нищего. Но, до боли прикусив губу, отходил от телег.

Солдаты старались не замечать голодного проводника, отворачивались от него.

Только один, тот, который любовался иволгой, не отворачивался. Еще засветло он ткнул себе пальцем в грудь и тайком шепнул:

— Их хабе…[18] малтшик… — И показал рукой низко над землей. И, видать, хотел, чтобы парень понял: он относится к нему не так, как вся эта грязная, завшивевшая солдатня.

Чудеса! Золотозубый брезгливо морщится, глядя на проводника, здоровяк толкает в плечи палкой, а этот смотрит как-то ласково…

Вот и сейчас подошел, осторожно шагнул к мальцу, сказал:

— Русиш — камрад.

Товарищ? Другие никак не называли наших, кроме как швайн — свинья. А этот говорит — товарищ. Чу-де-са!

Совсем близко-близко подошел этот странный немец к проводнику. Настороженно огляделся и исподтишка сунул мальчику несколько галет:

— Кушай.

Гриша ел жадно.

— Их бин Ганс, — прошептал немец, тыча себя в грудь. — Русиш — Иван, дойч — Ганс. Понимайт?

Что же тут непонятного: по-русски — Иван, а по-немецки — Ганс.

— А меня зовут Гриша.

— Вас? Вас?

— Их бин Гриша.

— Оу!

Немец обрадовался, украдкой погладил худенькие плечи мальчишки.

— Харашьо… Гришья — харашьо.

Ганс опять слегка притронулся к Гришиному плечу и пошел к своей телеге.

Парень задумался.

Откуда он взялся такой среди этих жадных, жестоких? Неужели у других нет своих детей, что никто, кроме Ганса, не подумал предложить ему постную и невкусную галетину?

Хотелось подойти, расспросить Ганса. Но рыжий уже толкал палкой в плечи: значит, повозку вытащили.

Заскрипели колеса, зафыркали кони, ноги захлюпали по холодной жиже низинной дороги — снова шли «форвертс». А вперед ли шли? Об этом знал только Гриша. О, если бы гауптман догадался, уже лежать бы парню распростертому, с пробитой грудью или головой…

Солдаты, выполняя приказ гауптмана, не курили, не разговаривали.

«Скре-ке-ке-ке!» — вдруг птичий голос неожиданно разорвал тишину.

Без команды замерли на месте автоматчики, защелкали затворами. Воинство тревожно оглядывалось.

«Скре-ке-ке-кеI» — зловещий крик повторился ближе.

Солдаты кинулись в стороны от обоза и стали залегать.

— Герр гауптман спрашивайт… — Палка больно уперлась в спину. — Шнель, шнель!

Побежали трусцой.

— Вас ист дас? — прохрипел капитан.

— Да это же сорока! — Гриша, невольно улыбаясь, ответил так громко, что на него зацыкали. А ему было смешно смотреть на согбенные в ночной мгле фигуры солдат, занявших оборону по сторонам обоза. Повытягивав шеи, они со страхом вслушивались в звуки зловещего «рус вальде», которому, казалось, нет ни конца ни края.

А гауптман все выспрашивал, что это за диво такое — «зорока», а когда уразумел, со злости сплюнул и скомандовал:

— Форвертс! Уперьод!

Все чаще погрязали в зыбкой лесной почве телеги, и солдатам приходилось браться руками за колеса. Все чаще останавливались выдохшиеся лошади, которых потом тяжело было сдвинуть с места.

Измучился и маленький проводник. Ноги его закоченели до бесчувствия, сочились кровью, лицо, исхлестанное ветками, горело, пылало жаром все тело.

Остановились на очередной «спрашивайт».

Гриша ткнул в карту пальцем где-то возле Царева урочища. На этот раз точнее, чем когда-либо, ткнул. Урочище действительно близко, они почти вошли туда. Мигнул желтый кружок фонарика, и парень заметил — лицо гауптмана перекошено.

— Ты нас… обманивайт?..

А рыжий — ляп Гришу по щеке.

Гауптман осатанело, хотя внешне тихо, почти мирно, разъяснил: