Провокатор

Он сунул руку к груди, коснулся пальцами металла — вот где грел душу его спаситель. Вытащил пистолет, погладил, положил перед собой, впился глазами. Для кого он берёг его больше? Для врагов? Для себя?.. Раньше точно знал, теперь уже и не думал об этом, только часто вытаскивал и просиживал над ним, перемалывая в мозгу всю свою жизнь. Бывало, ещё и там, в своей среде, среди своих, приходила мысль пустить себе пулю в лоб, как другие. Находились, не он один, видно, мягкотелыми оказываясь, оставаясь наедине с собой и со стаканом водки. Но что-то останавливало его. Сводило судорогой пальцы, лишь он касался рукоятки, лишь только представлял, как вылетит чудовищное, ужасное, страшное и взорвётся его череп, разлетится на клочки кровавого месива и выплеснутся, поползут по стене сгустки мяса, крови и мозгов человеческих. Его, его мозгов!..

Всё вокруг будет, а его нет. И уже навсегда.

Это был страх. Он понял, что страх и спасал его. Когда не раз приходилось самому принимать участие в расследовании причин таких самострелов, он чуял мурашки на спине, глядя на опрокинутое безжизненное тело вчера ещё суетящегося товарища. Нечасты они были, но спасали его эти случаи.

Раньше спасали, а потом… Потом, когда много лет прошло, он смотрел на пистолет, как на ребёнка родного. Вытаскивал и просиживал над ним в тяжёлых воспоминаниях, пока не засыпал…

Резун вздрогнул. Нет, спать ему пока нельзя. Надо выйти, оглядеть двор, берег, проверить, подыскать места для спасительного отхода на всякий случай. Осторожность и чутьё его не подводили. Они и раньше помогали ему уберечься, казалось бы, на самом краю пропасти. И не зря он по молодости тогда вверх лезть не торопился. Шёл, конечно, по головам, куда же от дураков деваться, но на особо ершистых не наступал, остерегался. Убейбох так, мелкая сошка, попался ему на пути, были величины и покруче. Верхи вот подвели! И как! Нежданно-негаданно! Сам Лаврентий Палыч! Идол! Но на него он молился, ни слухом ни духом не ведая, каков тот в деле, а ведь другим-то в глаза смотрел, живьём, так сказать, ощущал. Одни братья Кобуловы чего стоят! Орлы! Богдан очистил весь Кавказ и Крым от иноверцев-предателей, вытряхнул в двадцать четыре часа и турок, и курдов, и хеншилов с черноморского побережья в Сибирь. Ни один орден от самого Сталина заслужил. И депутатом Верховного Совета избирался, в разных Цека членом был. А брат его Амаяк! Который самолично ему, Резуну, грамоту подписал!.. До самой смерти Сталина оставался первым заместителем всего ГУЛАГа, в Прагу ездил с самим Булганиным, в Берлине выполнял директиву Берии о перестройке и сокращении аппарата уполномоченного МВД в Германии. Великие были люди, а канули в ту самую бездну с великим позором. Богдана хлопнули вместе с Лаврентием Палычем, а Амаяк карабкался, карабкался, пытаясь выбраться, покаяния у плахи писал, что, мол, избивать и пытать повелела партия, что приказ, телеграмму самого Сталина им зачитывали с подтверждением этого: «Применять физические меры воздействия к арестованным врагам». Расстреляли орлов обоих как мерзких извергов и сожгли тела, чтобы землю не поганить[15]. Вот как обошлись с теми, кто его обогнал, обскакал, кто вверх торопился забраться. А он, как чуял, не спешил. Но и он, хоть и не велика кочка, еле-еле уберёгся, когда шмон среди них, органов сверхсекретных, новый хозяин учинил. Не Никита Хрущёв, конечно, за этим перетряхиванием маячил, силы стояли другие, более могучие, которые вскоре и самого Никиту сгребли. Резуну было не до них и не до того, чтобы разбираться, кто кого менял и зачем; собственную шкуру спасти бы. Ни одну фамилию пришлось сменить, ни одно место прижитое бросить, с одного конца страны на другой мотаться. За тридцать лет покидало его по белому свету. Сюда умирать собрался, в родную землю захотелось спокойно лечь, хотя здесь не осталось ничего, ни кола, ни двора, а потянуло…

Резун сунул пистолет на место, к сердцу поближе, бутылку и стакан забрал с собой, шагнул за дверь вдохнуть свежего воздуха. Душно стало вдруг в комнате. Уж не искупаться ли? Дошёл до берега, скинул ботинки, носки, брюки засучил, сунул ногу — холодная, чёрт подери! А не отступила тоска, не освободило удушье. Разделся до трусов, забрёл по пояс, фыркая, бросился грудью на воду, поплыл саженками. Остудило. Телу вырваться захотелось из воды. Ноги захолодели, и внутри захолонуло. Выбрался на берег, запрыгал на одной ноге — в ухо вода набралась, упал на сброшенную одежду, бутылку схватил и, проливая, глотнул из горла да чуть не поперхнулся.