Проза

(записано через неделю, другими чернилами) …к новогоднему вечеру я вернусь еще – писать приходится урывками, а сейчас меня беспокоит другое. Разговор о Филонове случился семь месяцев назад, и только сейчас я понял, почему вспомнил о нем девятью днями раньше – и почему не могу забыть все эти девять дней, что помню рассказ К. Дело в том, что три дня назад я попробовал писать – полдня свободных от уроков. Начинал трижды, с разных исходных точек – был один, как называю т, «образ» – полузрительный, полусознательный, и не образ даже, не мысль-видение, а горькое, острое и очень простое чувство, что со временем у меня остается все меньше возможностей (господи, это так естественно – в чем же дело?), все уже жизнь, пока не сведется в точку, в лучшем случае – в линию. В первый раз слово «ВОЗМОЖНОСТИ», со всей своей грубо-рациональной, философской атрибутикой (Аристотель: actus potentia)[150], выперло в начало второй строки, после резкой оа-е-е-а – это было отвратительно, хотя вызывало видение раковины, которая называется «морской гребешок», – волнистой, бугристо-известковой, и дальше: графему веера («возможностей?!» волн?). Уже после первых вторых или третьих строк, графема веера-раковины упростилась до ω, и оттуда вылез прямой шнур к Тейяр де Шардену – эволюции – мандельштамовскому Ламарку[151]. Но то был эволюционный тупик, о чем говорил ритм – вялый, автоматичный, обкатанный. То была наезженная дорога: ямб хотя и гармоничный фонетически, но невероятно невыразительный _________

Вторая попытка, уже с чувством надвигающейся неудачи. «Возможности» ударной ритмико-смысловой позы не вынесли, уехали в ритмическую яму середины третьей строки, провалились. Выделилась «омега», стала под рифму, но не зарифмовалась, ослабла и ушла в пассивное начало третьей строки. Главное, ритм ощущался все более безжизненным – вечнорусский инерционный ямб.

_________ и в третий раз начал сначала. Ритм поддался, ожил, в верный момент обрел энергию – хрупкость ломкой раковины, шум моря, но на третьей строке – «Кто услышал раковины пенье…» – покатился вслед за «одесской школой» по плоскому прибрежью. Возможность того, что мой текст соотнесут с Багрицким, отравила всё. У меня опустились руки[152]. Я лег, закрыл глаза, захотелось есть. Я вышел из дому, пересек улицу – молочная закусочная прямо напротив моей парадной – и почему-то прошел дальше. Остановился перед витриной рыбного магазина. Завалена всякой морской дрянью (реклама товара): обрывки сетей, похожие на паутину, консервные банки в разном положении, сухая галька в песке, ставшем пылью. И посередине всего валялся громадный морской гребешок, который, хоть и присыпан пылью и отражает что-то от стекла, не потерял этой способности…[153] Я подумал, что зрение мое становится со временем все более тусклым _________

(записано утром следующего дня, чернила те же) – Привожу промежуточные варианты начала:

I. Точка отталкивания – невозможность действия («художественного») – сюжета.

Сюжет не нужен. Веер
возможностей окаменел
омегой известковой
морского гребешка _________

Показалось, что слабо ощутимо «СУЖЕНИЕ» человеческих возможностей во времени; следует изменение этого варианта:

II. Сюжет не нужен. Суживаясь, веер
возможностей окаменел
омегой известковой
морского гребешка (дальше пошло легко и сразу):
и в окна, выходящие на север,
ворвался говор бестолковый,
балтийский холод языка _________

_________ «сюжет» получил осуровленное, аскетическое звуковое отражение «сюжет – сужение» просвечивает значение предопределенности, того, что «суж-д-ено». Окна комнаты моей выходят на север, они раскрыты. Казалось бы, мир должен расшириться, и он сужается по мере движения от α к ω. Движение в стихе свободное: к миру (окна выходят на, холодному, чужому – и мира ко мне (ворвался холод). Ту т шум улицы, сквозь окно доносящийся – балтославянский язык, именно «балто». Семистишие слишком замкнуто, развития нет, форма слишком «содержательна» и рассудочна. Следует новый вариант с попыткой большего напряжения (неожиданности) логических связей, с ложными смысловыми «нишами-лакунами» при переходе от предмета к предмету: