Проза

III. В лучах омеги известковой,
по вееру морского гребешка,
свет северный скользит. Сюжетец бестолковый,
сужаясь, сводится к законам (вар.: к развитью) языка,
к постройке водоплавающей фразы.
Среди возможностей чужих
Есть раковина паузы… рассказы,
(вар.: есть пауза, когда молчат рассказы)
Что мысленно сказав, что можно – пережив
И в этой паузе, на бессюжетной почве… _________

Снова обнаружен ложный – «очевидный» ход. Ритмическая инерционность, сукцессия стиховой формы[154], механическое присоединение новых сегментов-строк, линеарное их нанизывание, перечислительная интонация – вот стержень и «сюжет», иначе говоря, стержень и сюжет – прямая стихотворная пошлость. В окончательном варианте звучит так:

Лучи омеги известковой,
по вееру морского гребешка —
свет северный. Сюжетец бестолковый,
сужаясь, сводится к развитью языка,
к постройке водоплавающей фразы…
Среди возможностей чужих
есть пауза для своего рассказа,
есть раковина жизни. Переплыв
кино старинное, с обильем приключений,
с подобьем правды (рыцарский роман),
ты вне событий, как бы в некой Вене
всемирный беженец из обреченных стран, и
из области полунощной – в лучах
омеги-раковины… И окаменели _________

_________ дальше работа прервана. Стихотворение свилось в кольцо. Весь смысл возни с ним – раскачать ритм, оживить его, а результат обратный: по мере переделок ритм унифицируется все более. Зато вошли побочные смысловые линии: взгляд-на-жизнь-со-стороны («кино», «вне» и т. д.), память о Льве Александровиче Рудкевиче (и вообще об уехавших)[155], всемирное изгнание евреев из обреченного «союза» (Вена – путь кровоснабжения[156]). Итак, кино, взгляд-со-стороны (из зала)… «Не-участие» – это взамен «бессюжетности» жизни. Но «Сюжет», то есть метачеловеческий смысл исторического и любого действия, несомненен для меня. Это Мировой океан, где родной язык, для забвения которого мы «бежим» (Вена), – где язык – и Ноев ковчег, и гигантская плывущая раковина с новорожденной Афродитой (Боттичелли). Итак – кино, и бегство, и спасение в раковине (окаменелой) языка (забвенного, мертвого). Такой язык обеспечивает право на неучастие в жизни, и кино – самое устарелое (самое быстростареющее?) из искусств – дает пластический идеал неучастия: мы смотрим и мысленно проживаем невозможное, как в Средние века читали приключенческий рыцарский роман те, кому жизнь отказывала в «сюжете». Ибо рыцарский роман – это идеальная (окаменелость раковины) жизнь рыцарства после крушения (так ломается раковина) рыцарства в жизни. И рыцарство – это прежде всего путь ко Гробу Господню, где и погреблась рыцарская эпоха. И снова: Палестина – единственный выход из России вовне (лаз-в-мир), скорее не столько для евреев, сколько для русской культуры. Но меня выход этот не устраивает: он слишком «автоматичен» и предвзят, и движение стихового ритма совершенно «заавтоматизировалось» (ведь можно так сказать, правда? – ср. у Набокова «запаркованный автомобиль»). Были две живые строчки – первые, в которых синтаксис еще был напряжен, где отсутствовали сказуемые-предикаты, где функцию носителей действия выполняли сами предметы, а действие, заключенное в вещи, – всегда чистая возможность. Но исподволь победил ритм общего бегства, текст провалился. Чувство обиды и поражения. Ненависть к тексту. Если бы возможно было, я бы убил его. И когда уже совершенно безнадежно и отвратительно вернулся я к тексту – чтобы взглянуть и забыть о нем – когда я по-настоящему возненавидел текст и себя, отраженного в нем, – когда я с отвращением вернулся к нему, чтобы взглянуть и выбросить и забыть – что-то случилось. Он произошел заново, без моего вмешательства. Ни слова не изменил я в нем, – он сам изменился, и я только записал его. _________

_________ (записано в тот же день, чернила другие):