Проза

Я закрываю глаза и вижу перед собой Баратынского.

В глазах Баратынского стоит безумие Батюшкова.

Это лицо не выражает ничего человеческого, хотя выражение его предельно сосредоточено:

Все Аристотель врал! табак есть божество.
Повсюду смертные ему готовят торжество.

И я своими глазами наблюдал торжество табака, когда возвращался с грузинского курорта: гигантский щит, из тех, что начальство называет «художественными», по дороге в аэропорт Адлер, на развилке шоссе:

Город Сочи приветствует некурящих!

Вот оно, время для табачной антитезы, и новый Батюшков обращается к римскому: «Икс приветствует Игрека», «Луций приветствует Луцилия» и т. д. И в печальном рассудке памяти моей воскресает желанный и неосудимый образ: антично-правильное чистое множество некурящих, идеальное гармоническое «МЫ», которое есть еще и «НЕ-ОНИ» со знаком отрицания впереди.

– HE-ОНИ лечат безумие, боясь заразиться, и страх перед умственной инфекцией безумен вдвойне.

Еще не совсем сумасшедший Батюшков восклицает блаженно и сладостно:

О память сердца, ты верней
Рассудка памяти печальной…

Вслушиваюсь и спрашиваю себя: о чем же память сердца? Что вспоминать мне и на что опереться, вспоминая?

Я путешествовал. Я листал томик Батюшкова и пил восточный кофе в заведении на самом берегу моря, под навесом. Здесь было последнее место в России, где еще продавали кофе. Мне казалось, что я пишу о Батюшкове стихи, я что-то записывал в свою тетрадку, мешали разговоры за соседними столиками: там разглагольствовали старообразные писатели из ближайшего Дома творчества. Один из них крикнул мне, не стихи ли я пишу? Мешал ветер, хлопая солнцезащитной парусиной. Я писал какую-то чушь, лишь бы писать, лишь бы не смотреть по сторонам и писать – о Батюшкове. Вот что писал я тогда:

«В глазах баратынского стоит безумие батюшкова. Перед глазами Пушкина – вологодский гельдерлин.

Меж нас не ведает поэт,
Высок его полет иль нет,
Велика ль творческая дума…
Сам судия и подсудимый,
скажи: твой бесполезный жар —
смешной недуг иль высший дар?
Реши вопрос неразрешимый!

Бывают такие времена: никаких критериев, буквально не на что опереться, туман, дым, Батюшков, сжигающий библиотеку, общая палата в кащенке или скворешнике – но кого винить? Да и не то страшно, что „посадят на цепь дурака“ или что „твой недуг смешон“… Страшно покойное белое лицо, которое я вижу каждый раз, когда выхожу на улицу, лицо без выражения, лицо объективного человека, человека за стеклом… Солнце. Слишком много солнца для северянина. Десять дней спустя я буду в Москве и там все-таки запишу стихи с Батюшковым – без последних трех (священное число!) строк. Запишу, хотя это будет уже совершенно излишним: все закончилось сейчас, здесь, в кафе на берегу моря. Отсюда и начинается собственно то, что можно назвать путешествием рядом с Батюшковым.

Я иду к остановке автобуса, пересекаю шоссе. Остановка „Павильон“. Бутылочное лицо за стеклом автобуса. Господи, куда деться![136]».

Есть на что опереться. Прочти:

…бедный Батюшков, жест шаловливый,
оперенной рукою, рукою почти
запечатанной. «Письма пришли с новостями».
Ты читаешь письмо, и конверт (состоянье
разрыва) —
этот свернутый набок сустав
между фосфорными костями.
Два античных сюжета. Один переход
через римскую речку. Но сложены вместе,
вы – рука, подперев подбородок!
Рука превращается в рот.
к воровскому жаргону последних известий
прилепляются уши. И слышу: у входа
белый батюшков крыльями бьет!
____________________

можно и так закончить:

…У входа
Младая будет жизнь играть.

Итак, младая жизнь играет, о ней можно было вовсе не упоминать – она все равно играла бы, как сейчас играет, и ее веселье не стало более веселым оттого, если кто-то когда-то сказал, что так оно и будет.