Нет. Вот как раз учился я в довольно странной школе, которая была как бы наследницей Первой петербургской гимназии на Петроградской стороне. В этой школе, к примеру, учился Блок. И традиции там не прерывались, среди преподавателей даже было несколько настоящих гимназических, с дореволюционных времен. В общем, особенная атмосфера чувствовалась. До меня там учился, например, Александр Кушнер: его фамилия красовалась среди списков отличников. Формально обычная районная школа (тогда же еще не было никаких привилегированных учебных заведений), но на самом деле со школой, конечно, мне повезло.
Да, была группа, небольшая. Не то чтобы литературная, просто люди, интересующиеся культурной, гуманитарной сферой. Собственно, и после школы мы держались вместе.
Да, достаточно известны. Например, Евгений Пазухин – поэт, религиозный деятель; искусствовед Владимир Иванов сейчас эксперт московской патриархии. Часть ребят занимались живописью, впоследствии они составили «круг Шемякина». Мы стали ходить во Дворец пионеров. Та м собирались спонтанно. Петербург тогда был город совершенно бездомный. Наше общение заключалось в шлянии по улицам, по холодным подъездам. Посидеть, поговорить было совершенно негде.
Да. Кафе всякие начали появляться чуть позже. И вот Дворец пионеров стал для нас таким местом, куда всегда можно было прийти, увидеть своих, пообщаться. Тогда уже многие писали. Были официальные литературные кружки, но мы приходили в неурочное время, и нами фактически никто не руководил. Что, может быть, нас и спасло. Потом был организован клуб в духе «оттепели», и детьми занялись всерьез.
Ленинград конца 50-х был завален редкими изданиями старых поэтов. В библиотеках их никто не знал, а у букинистов все это стоило копейки. Я, например, в 60 году за рубль, то есть за 10 пореформенных копеек, купил «Столбцы» Заболоцкого с автографом Тынянову.
Нет. У меня было много интересных книг, но почти ничего не сохранилось. Была, например, найденная на помойке книга Хлебникова, написанная рукой Малевича, с иллюстрациями Филонова. Это одна из самых дорогих книжек: на аукционе ее продали за 400 тысяч долларов.
Может, и эту, потому что у меня ее украли. Я даже знаю, кто украл ее и пропил. Интересный, колоритный персонаж, тоже поэт, получил он за нее, наверное, не очень много бутылок водки. Такие вот были нравы.
Да, собственно там и начали складываться какие-то литературные связи. В частности, я постоянно общался с Ярославом Васильковым, сейчас известным как автор блестящего перевода «Махабхараты». Тогда он писал стихи. В 1960 году мы с ним побывали у Ахматовой, что для меня стало первым соприкосновением с большой литературой. Тогда, честно говоря, внутреннего ощущения какой-то особенной значимости этой встречи не возникло. Ахматову мы читали, но увлекались больше футуристами. Ахматова была для нас чем-то вроде раритета. Совершенно иначе к ней относился Бродский. Футуризм он просто обошел стороной.
Да, конечно. Это ведь был период поиска.
Бродский уже тогда был легендой. Впервые я услышал его в 60-м го ду на каком-то дурацком советском турнире поэтов, и впечатление было потрясающее. Огромный зал, полно народу, выступают поэты более-менее талантливые: все, как обычно, и вдруг выходит Бродский. Он прочитал три стихотворения: «Пилигримы», «Еврейское кладбище» и еще какое-то. Совершенный шок! Зал разделился чуть не до драки. Кто-то кричал: «Вон хулигана!» (Причем кричали люди достаточно либеральные, например Глеб Семенов, которого я до известной степени даже считаю своим учителем.) Другие требовали Бродскому первого места. В результате первое место присудили Глебу Горбовскому.