Проза Чехова: проблемы интерпретации

Песоцкий - продукт иного, «положительного» времени, вросший в землю, а Таня гораздо ближе по духовным запросам своему будущему мужу. Она еще более искренна, чем ее отец, в своей слепоте. И если считать Таню жертвой, то она жертва никак не только Коврина, с которым она связала свою судьбу в силу того, что ей «казалось», но в результате «оказалось» совсем не таким, а тогда уж и отца, который готовил ее впрок для хозяйствования в поместье, тогда как ей «хочется еще чего-нибудь».

«Она была... а он находил ее....»;

«Я приняла тебя за... но ты оказался......

197

Взаимоотношения, в истоке которых лежит подобная иллюзия, не могут не прийти к роковому исходу. В этих иллюзиях и вина и беда героев, но если вина, то вина обоюдная, заблуждения, присущие всякому, но не свойственные особо «отрицательным» натурам и характерам.

Есть в этом рассказе особый мотив, который позволил Чехову назвать «Черного монаха»

рассказом «медицинским». Что придает всему происшедшему роковую окраску, что заставляет Коврипа думать о «неведомой силе», которая «произвела столько разрушений», - это неразличимость, трудная уловимость грани между умственной и психической нормой и заболеванием.

При толковании авторского отношения к герою рассказа часто упускается из виду, что Чехов с самого начала изображает своего магистра больным¹⁵: ему важно ввести героев в действие задолго до того, как обнаружится сумасшествие Коврина. Что Коврин маньяк, остается скрытым от Песоцких до тех пор, пока все уже не свершилось и изменить ничего нельзя.

Есть что-то роковое в том, что в повседневные отношения ничего не подозревающих людей незаметно крадется всеразрушающая болезнь. Читатель уже знает о сумасшествии Коврина, уже явился к нему впервые черный монах и произнесена первая порция «бреда». И тут же: «Навстречу по парку шла Таня», которая ничего не подозревает и мечтает как о счастье всей своей жизни выйти за Коврина; и Егор Семеныч простодушно делится с ним мечтой о внуке, которому можно будет доверить сад, дело всей жизни.

Всеобщая, роковая слепота! Но чья вина больше?

Обвинять больного в том, что он болен, галлюцинирует и бредит? Обвинять Песоцких в том, что они не замечают того, чего никто не может заметить?

198

Среди ошибок, неудачных попыток «сориентироваться» особое место в чеховском мире занимает рассмотрение тех ошибок и неудач, на которые герои как бы заведомо обречены. Обречены в силу причин естественных, антропологических. Чехов-естественник видел трагизм человеческого бытия, вытекающий из несовершенства и ограниченности биологической природы человека («Человек физиологически устроен неважно ...» - 13, 223; «чисто по-медицински, т. е. до цинизма, убежден, что от жизни сей надлежит ожидать одного только дурного - ошибок, потерь, болезней, слабости и всяких пакостей ...» - П 5, 117). Не спекулируя па биологизме, имея идеалом норму, Чехов, по его собственным признаниям, обращается чаще всего к патологии, к «уклонениям от нормы», - к границам, отделяющим патологию от нормы, в том числе нормы биологической, медицинской. Чехов - художник и естественник - никогда не игнорировал человеческую природу, те природные свойства индивида, которые оказывают порой сильнейшее влияние па общественные функции его героя и реальный процесс его жизни в обществе.

Но, с другой стороны, Чехов никогда не мистифицирует проблем человеческой природы, человек у Чехова никогда не предстает только как «естественный индивид». Н в «Черном монахе», рассказе «медицинском», Чехов показывает, наряду с естественными основами ошибочных представлений и поступков, те чисто социальные по своему характеру ошибки, которые выполняют роль явлений предрасполагающих или усугубляющих. При этом, еще раз подчеркнем, ошибки и этого рода свойственны и той и другой стороне.

Это - ложные учения, в том числе декадентские, которые получили распространение в обществе и определяют строй мышления отдельных людей в состоянии нормы и характер их галлюцинаций во время заболевания («он вспомнил то, чему учился сам и чему учил других,

199

и он решил, что в словах монаха не было преувеличения»). И здесь, разумеется, полезно выяснить конкретные источники «бреда» Коврина - Шопенгауэр, Минский, Мережковский, - если не упускать при этом из виду, что в авторские намерения входит как философская несамостоятельность речей героя, так и одновременная его предельная искренность и личностная убежденность. Только тогда мы не упустим в рассказе то, «что перешагивало бы через эпоху Мережковского и Минского»¹⁶.