Проза Чехова: проблемы интерпретации

Заброшенный в глушь, в провинцию, «за тысячу верст от Москвы», Лыжин постоянно думает о том, что «это кругом не жизнь, а клочки жизни, отрывки, что все здесь случайно, никакого вывода сделать нельзя». В противоположность этому в столицах, в культурной среде, думает он, «ничто не случайно, все осмысленно, законно, и, например, всякое самоубийство понятно, и можно объяснить, почему оно и какое оно имеет значение в общем круговороте жизни» (10, 97).

Это исходное представление героя сопровождается характерной ремаркой: «Он полагал, что если окружающая жизнь здесь, в глуши, ему непонятна и если он не видит ее, то это значит, что ее здесь нет и вовсе». Такая точка зрения, когда герой считает возможным охватить собственными мерками окружающую жизнь,

276

других людей, - одна из самых распространенных в чеховском мире разновидностей заблуждений, ложных представлений (вспомним сказанное о Гурове: «И по себе он судил о других, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека.»).

И в данном случае Чехов ведет героя к осознанию ложности прежних представлений, от «казалось» к «оказалось».

«Толчок» - необходимый конструктивный элемент «рассказа открытия» - в поздних произведениях Чехова обычно рассредоточен, подготавливается процессом накопления в сознании героя данных, опровергающих исходный стереотип. Чтобы понять, что всеобщая связь между явлениями жизни существует, Лыжину нужно было уяснить связь между самоубийством несчастного Лесницкого и тяжелой мужицкой жизнью, среди которой он вынужден жить. Многое значит разговор Лыжина с «цоцким» Лошадиным, а окончательный толчок приходит во сне, в котором самоубийца Лесницкий и старик Лошадин «бок о бок, поддерживая друг друга», идут в метель по полю и поют: «Мы не знаем покоя, не знаем радостей. Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей, и вашей. У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем.» Этот-то сон заставляет героя задуматься о связи «самоубийства и мужицкого горя».

Толчок ведет к открытию. «И теперь ему казалось, что какая-то связь невидимая, но значительная и необходимая, существует между обоими и между всеми, всеми; в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, все полно одной общей мысли. И несчастный, надорвавшийся, убивший себя «неврастеник», как называл его доктор, и старик-мужик, который всю свою жизнь каждый день ходит от человека к человеку, - это случайности, отрывки жизни для того, кто и свое существование считает случайным, и это части одного организма, чу-

277

десного и разумного, для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это» (10, 99).

Увидев связь в том, что на поверхностный взгляд кажется случайным, Лыжин чувствует, что и само это открытие не случайно, а закономерно, «это было его давней затаенной мыслью, и только теперь она развернулась в его сознании широко и ясно».

Из открывшейся ему истины Лыжин делает для себя моральный вывод: нельзя, безнравственно желать для себя счастья и довольства, когда другие «взвалили на себя самое тяжелое и темное в жизни».

Вспомним, что в начале рассказа герой размышлял о «родине, настоящей России» и считал, что настоящая, осмысленная жизнь может быть только среди шума и света столиц. Автор приводит его к уяснению всеобщей связи вещей и явлений после столкновения с судьбами людей, «задавленных трудом и заботой, или людей слабых, заброшенных, о которых только говорят иногда за ужином, с досадой или усмешкой, но к которым не идут на помощь.» (10, 100).

Автор, таким образом, ведет героя к правильной постановке вопроса не только о случайном и закономерном в жизни, но и о «родине, настоящей России», от которой теперь для него неотделимы и «мужицкое горе», и безымянные судьбы страдальцев вроде Лесницкого, рассеянных по необъятным русским просторам, вдали от культурных островков-столиц.

Герою, а вместе с ним и читателю открываются новые точки отсчета для правильной постановки волнующих его вопросов.

278 ¹См.: Линков В. Я. Чехов - писатель «эпохи всеобщего обособления», с. 93-105.

«Архиерей»: человек и его вера

Среди последних наиболее зрелых вещей Чехова одна выделяется особой, негромкой красотой; голос автора звучит в ней как бы приглушенно и в то же время с ред-

278

кой пронзительностью. Это рассказ «Архиерей». Рассказ, которому, наряду с другими немногочисленными произведениями Чехова 900-х годов, суждено было стать художественным завещанием писателя, в котором завершились многие чеховские темы и образы.