Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Он идет по пути интенсификации и усиления внутреннего драматизма отношений. Его герой Мещерский в своих «поисках любовных встреч» отдаленно напоминает Райского. Однако его стремления, безусловно, более прозаические, он далек от артистизма героя «Обрыва» и его эстетических притязаний воплотить идеал женской красоты, тот «сияющий образ», который постоянно влечет его и заставляет работать его воображение. Между тем, познавая любовь, Мещерский оказывается отчасти в ситуации, типологически сходной с ситуацией Райского и совершенно не типической, по мнению Гачева, для русской литературы[345]. При всех очевидных различиях двух авторов в таком совпадении угадывается глубинная перекличка их подходов. Мещерский, подобно герою Гончарова, захвачен тайной женского очарования, пытается разгадать тайну любви «к двум». Вспомните у Гончарова посвящение Райского женщинам: «Долго ходил я, как юродивый, между вами, с диогеновым фонарем, <…> отыскивая в вас черты нетленной красоты для своего идеала. <…> Вдохновляясь вашей лучшей красотой, вашей неодолимой силой – женской любовью, – я слабой рукой писал женщину»[346]. И хотя в бунинском рассказе мы не найдем признаний такого рода, это очень близко общему пафосу «Темных аллей». Сравните с известным высказыванием героя из «Генриха»: «…как люблю я <…> вас, “жены человеческие, сеть прельщения человеком”! Эта “сеть” нечто поистине неизъяснимое, божественное и дьявольское, <…> я пишу об этом, пытаюсь выразить» (7, 135).

Другое дело, что в позиции Райского слишком много «профессионального» интереса, артистической игры, заданности («Вы все рисуетесь в жизни и рисуете жизнь» (4, 209)), он каждый раз терпит неудачу, смотрит со стороны как наблюдатель. Оказывается, ему, художнику, недоступен уровень «проживания» любовных отношений «изнутри». Характерны в таком контексте странные мольбы, просьбы Райского, обращенные к Вере: «Дай, Вера, дай мне страсть, <…> дай это счастье!» (4, 62).

Бунин как бы поправляет предшественника, помещая Мещерского в самую глубину проживаний и переживаний любовных чувств. Его герою Бог «дал сразу две любви», да еще «прибавил» третью – щемящее чувство «страшной жалости, нежности» к женщине-полуребенку, соединяющей тему материнства и детскости. Можно сказать, что некоторая идеальность, книжность, художническая приоритетность отношения к женщине у Гончарова в бунинском рассказе преобразуются в нечто иное, связанное уже не с эстетическим «дон-жуанским комплексом», а с мистическими глубинами и тайнами пола. Расстановку персонажей в «Натали» можно трактовать как реализованную попытку показать многообразие проявлений женского и его значение в «одной» мужской судьбе.

Такой аспект в интерпретации вечной темы характерен для всей книги в целом, но здесь, в «Натали», он представлен наиболее ярко и обобщенно. Попадая в имении дяди в общество двух очаровательных женских существ, Мещерский остро ощущает присутствие рядом этого женского очарования, его притягательность, тайную силу и власть. Сама топика произведения призвана «явить» «захваченность» женским, погруженность в женскую стихию. Дом и сад, согретые теплом и негой летнего солнца, расположены в непосредственной близости от воды, в речной низменности («я походил по саду, лежавшему, как и вся усадьба, в речной низменности» (7, 154)), постоянное присутствие воды не раз акцентируется в рассказе («…тепло пахло речной водой» (7, 154); «А перед завтраком они пойдут по саду к реке, будут раздеваться в купальне, освещаемые <…> сверху синевой неба, а снизу отблеском прозрачной воды» (7, 150)). Очевидно, что Бунин задействует достаточно универсальный код для обозначения женской стихии[347]. При этом связь образов воды с женскими образами и с мифологемой женского не просто предполагается, а непосредственно выводится в текст, «самопроявляется» в ряде картин, реальных или воображаемых: «…тепло пахло речной водой, <…> шел и опять думал с двумя противоположными чувствами о Натали и Соне, о том, что я буду купаться в той же воде, в которой только что купались они…» (7, 151). Здесь вполне ощутима мифологическая и метафорическая подоплека образов, создающая общую эротическую «ауру» произведения.