Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Вспомним, что в «Обрыве» также подчеркивается особая связь Веры с субстанцией воды. Однако в ее заволжских поездках, а особенно в чередовании внезапных исчезновений и появлений «будто со дна Волги», актуализируется, скорее, «русалочий текст», «русалочий сюжет», а не мифологема общеженского начала[348]. Ср.: «… мучила теперь тайна: как она, пропадая куда-то на глазах у всех, <…> потом появляется вновь, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, со светлыми глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице» (3, 72). Не случайно судорожная, лихорадочная «пластика» Веры, ее механические, «сомнамбулические» перемещения, выдающие «инфернальный», «нечеловеческий» характер ее страсти так контрастируют с органической телесностью бунинских героинь. Кроме того, и Натали, и Соня, проявляющие разные качества и грани представленности женского в мужском мире, соединены общей водной символикой. И даже третья женщина, которая входит в жизнь Мещерского, крестьянская сирота Гаша, особым образом связана в рассказе с субстанцией воды. Во-первых, она обещает Мещерскому не что иное, как утопиться вместе с его ребенком, если он вдруг задумает завести законную семью. Во-вторых, в само соотнесение этой героини с библейской Агарью не только спроецирована семейная жизнь героя, но и заложена «водная» тема: так, из библейского текста следует, что именно «у источника воды в пустыне» повелел Ангел Господень беглой служанке вернуться обратно в дом к Аврааму, где она родила ему сына, в то время как его жена Сара оказалась бездетной[349]. Так, эта героиня, которая сама имела еще «полудетский вид», была «бесконечно мила» Мещерскому и которую он «любил носить на руках», как ребенка, очень органично соединяет тему детскости и материнства, пробуждая, открывая в герое прежде всего отцовские чувства и отцовскую нежность.

Если, сознавая достаточную условность этих операций в феноменологическом тексте, все же и дальше попытаться типологизировать героинь с точки зрения исполняемых ими ролей в мужском мире, необходимо отметить следующее.

Бунинские женщины объединены общей «тайной» пола. «Пол безлик, он стихийно сливает воедино все женские лики»[350], – отсюда общая метафорика и символика произведения, но при этом каждая героиня ведет собственную партию, ярко означенную в тексте системой «своих» образов, деталей, примет и лейтмотивов.

Так, тема «телесного упоения», которая связана с Соней, раскрывается в рассказе не только с помощью эпизодов «жарких свиданий». Она акцентируется, например, такой деталью, как трижды упомянутая «темно-красная бархатистая роза» в ее волосах, традиционно символизирующая чувственную страсть. Такая примета, как темная «бархатистость» розы странным, но, если вдуматься, закономерным образом перекликается с «мерзкой темной бархатистостью» той летучей мыши, которая «метнулась» на Мещерского в первую ночь его приезда в усадьбу и которую он впоследствии расценил как зловещее предзнаменование будущих событий.

Любопытным в контексте наших размышлений представляется сравнение Сони с лягушкой: «Соня, откинув назад свою густоволосую голову, решительно упадет вдруг на воду, <…> и вся, странно видная в воде голубовато-лиловым телом, косо разведет в разные стороны углы рук и ног, совсем как лягушка» (7, 150). Лягушке издавна присуща женская и брачная символика[351]. Это обусловлено ее земноводным характером, предполагающим переход от стихии воды и обратно, выводящим непосредственно к идее плодовитости природы. Такое сравнение приобретает значимость художественной закономерности, если сопоставить его с другим, также использованным Буниным в рассказе, но уже по отношению к Натали. Я имею в виду то, что чуть позднее, встретив Натали на балу, уже после разрыва, Мещерский сравнивает ее, танцующую, с лебедем: «…она в бальной высокой прическе, в бальном белом платье и стройных золотых туфельках, кружившаяся, <…> опустив глаза, положив на его плечо руку в белой перчатке до локтя с таким изгибом, который делал руку похожей на шею лебедя» (7, 164). Это сравнение еще более подчеркивает в героине и закрепляет за ней ореол высокой женственности, одухотворенной чистоты, приближение к которой нередко означает и приближение к смерти, может обернуться для героев «лебединой песней». Не случайно «белый» колорит Натали в этом эпизоде усилен «страшной бледностью» самого Мещерского, так поразившей торгующих шампанским курсисток и выражавшей его желание собственной смерти как страшной возможности прервать нестерпимую муку разрыва и разлуки с любимой женщиной: «…спросил в номер бутылку кавказского коньяку и стал пить чайными чашками, в надежде, что у меня разорвется сердце» (7, 165).

Тема высокой женственности, граничащей со святостью, продолжена и достигает кульминационного звучания в эпизоде свидания на панихиде по мужу Натали: «…подняв лицо, все-таки увидел ее впереди всех, в трауре со свечой в руке, озарявшей ее щеку и золотистость волос, – и уже как от иконы не мог оторвать от нее глаз» (7, 167).