Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Итак, Натали, являя собой для героя всю полноту женского и женственности, помогает ему понять в конечном итоге и смысл любви. Этот смысл прямо прочитывается в некоторых репликах Мещерского, который, например, в финальном объяснении говорит: «Нигде в мире нет тебе подобной» (7, 171), а далее, отвечая на вопрос Натали, забывал ли он ее, продолжает: «Забывал только так, как забываешь, что живешь, дышишь» (7, 171). В этих словах – осознанное понимание единственности для себя именно этого человека, того, что «стихии безликого пола в душе человека противостоит любовь, такой же пол, но пол исповедующий великое значение личности для всех отношений между людьми»[354]. А кроме того, здесь содержится признание «за другими того безусловного центрального значения, которое, в силу эгоизма, мы ощущаем только в самих себе»[355]. Можно и дальше процитировать известную работу В. Соловьева, пафос и основной смысл которой удивительно совпали с направленностью бунинского рассказа: «Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как перестановка самого центра нашей личной жизни»[356]. Не такое ли «перенесение» и «перестановку» переживает герой, когда после разрыва ощущает свою жизнь конченой, погибшей, разорвавшейся? А финальное свидание как раз замечательно тем, что достигается восстановление целостности, полноты его человеческого бытия. Каждый из героев переживает свою любовь «как высшее проявление индивидуальной жизни, находящей в соединении с другим существом свою собственную бесконечность»[357]. Эффект преодоленного времени, достижения общего пространства «вечной встречи», соединения навсегда («И вот ты опять со мной и уже навсегда» (7, 172)) создается и коротеньким монологом Мещерского, предшествующим констатации трагической развязки – сообщению о факте смерти героини. Этот монолог, соседствуя с репликой Натали («Да, да…»), по существу, вбирает всю их «историю», но как бы вновь восстановленную, явленную несколькими яркими, живописно и пластически завершенными картинами, в которых исключается все неважное и второстепенное и которые, действительно, навсегда вошли в жизненный мир героя и не подвластны времени: «Ах, эта твоя оранжевая распашонка и вся ты, еще почти девочка, мелькнувшая мне то утро. <…> Потом твоя рука в рукаве малороссийской сорочки. Потом наклон головы, когда ты читала “Обрыв”. <…> А потом ты на балу. <…> Потом ты со свечой в руке, твой траур и твоя непорочность в нем» (7, 172). «Память дает суть прошлого»[358], а «любовь до гроба», которую суждено пережить героям, приближает их к пониманию трагической сущности жизни.

Смерть Натали – горькая закономерность: такая любовь не может жить в этом мире, поскольку, прибегнем вновь к В. Соловьеву, «…в основе нашего мира есть бытие в состоянии распадения, бытие раздробленное на исключающие друг друга части и моменты. Вот какую глубокую почву <…> должны мы принять для того рокового разделения существ, в котором все бедствия и нашей личной жизни»[359]. Два любящих человека вряд ли могут победить «двойную непроницаемость» вещественного бытия, но могут уже противостоять «непроницаемости во времени», преобразуя самые яркие моменты прошлого в подлинность живого настоящего. Поэтому, несмотря на такой финал, пафос рассказа можно считать трагически-утверждающим.

Заметим также, что, несмотря на представленные в тексте размышления Мещерского, «Натали» вряд ли следует относить к кругу произведений, в которых героем владеют сразу «две любви» – таких, в частности, как «Идиот», «Дьявол» и т. п.[360] Это, скорее, рассказ в общем о традиционных вариантах представленности женского, женщин в мужском мире и о редком счастье единственной встречи, о подлинной любви. Позволим себе еще раз напомнить о сравнении Сони с лягушкой, поскольку лягушка, кроме мифологического значения женской природности (утробности), плодовитости, связана еще и с семантикой (символикой) предвосхищения и трансформации. Возможно, в этом сравнении скрыт намек и такого содержания. Поэтому более органичным для «Натали» представляется контекст «Обрыва», нежели упомянутых здесь произведений Толстого и Достоевского. Однако толстовская тема все же имплицирована в текст. Я имею в виду прежде всего толстовские имена главных героинь. Любопытно, что и Гаша также косвенно напоминает о Толстом. Так, в «Освобождении Толстого» Бунин приводит покаянные признания классика о своих любовных «преступлениях»: «Второе – это преступление, которое я совершил с горничной Гашей, жившей в доме моей тетки. Она была невинна, я ее соблазнил, ее прогнали она погибла» (как Катюша Маслова в «Воскресении», – поясняет Бунин (9, 109)). Случайны ли подобные совпадения?