Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Такое настойчивое акцентирование темы можно трактовать в нескольких аспектах. Это, безусловно, стремление живописно и достоверно представить пейзаж северной, заповедной Руси. Отсюда фактурная выписанность и выпуклость деталей: сосны, «сосновые кресты», «суглинистые бугры», «неродимая земля», «бревенчатая церковка, крытая почерневшими деревянными чешуйками» (4, 362) и т. п. Кроме того, актуализируется мотив «культурной» памяти: герои оказываются совершенно конкретно, органично включенными в тот комплекс национальных традиций и типа поведения, при котором мифологическая оппозиция дом – лес разрешалась путем выработки иной поведенческой модели – «спасение в лесах». «Наши леса», с которыми связаны судьбы Аглаи, Катерины, отца Родиона, странника, проецируются автором в «дремучие леса» прошлого, в «повесть о том, как ушла Русь из Киева в леса и болота непроходимые» (4, 364). («Повесть» – в данном случае не только метафора, но и сознательная отсылка к жанровой традиции и принципам построения произведения.) Это, в частности, повесть о «русских угодниках», которая свернута в тексте в блистательное «перечисление русских святых», столь высоко ценимое самим писателем[369]. Яркое и выполненное одновременно со сдержанным бунинским аристократизмом, оно, с одной стороны, фабульно и темпорально размыкает историю Аглаи, включая ее в ряд предшествующих, а с другой – ограничивает интертекстуальное пространство рассказа четкими социокультурными рамками и определенными традициями национальной жизни. Отсылка именно к этим традициям присутствует и в рассказах о батюшке Родионе, который «пошел по стопам подражавших не Исаакию, а Сергию Радонежскому», «по стопам зиждителей монастырей лесных» (4, 365).

Любопытно, что в истории отца Родиона контаминируются аллюзии из жизни двух великих подвижников: упомянутого в рассказе Сергия Радонежского, а также неупомянутого Серафима Саровского. Подобно последнему, основавшему Дивеевский женский монастырь и избравшему в качестве одного из видов «духовного делания» (надо сказать, чрезвычайно трудного, сопровождающегося очерняющими облик святого слухами) «отеческое святое попечение» о послушницах и монахинях[370], отец Родион также становится наставником обитательниц женского монастыря. Он, как и его предшественник, за свои подвиги «удостоился <…> лицезрения самой царицы небесной» (4, 365–366).

Кроме того, культурологическая семантика «лесной темы» догружается символическим и мифологическим содержанием. Мифологема леса, знаменующая изобилие растительной жизни, традиционно связана с символикой земли и земного, с представлениями о бессознательной преданности земному началу бытия[371]. В финале этот скрытый мифологический подтекст выведен на уровень текста, заостряя внутреннюю конфликтность «лесного сюжета». Аглая, пополнившая ряды подвижников, «темное, земное презревших ради небесного» (хотя, по словам странника, «нелегко было ей такой подвиг поднять – с землей-то <…> навсегда расстаться» (4, 368)), уходит из жизни со словами языческого заклинания, которое читали, «припадая челом к земле», «за вечерней под Троицу, под языческий русальный день»: «И тебе, мать-земля, согрешила есмь душой и телом – простишь ли меня?» (4, 369). Плен и очарование земного, как мы видим, так и не преодолены.

Наследуя и реализуя поведенческую модель – «спасение в лесах», Аглая, между тем, сама оказалась «в сумрачном лесу» нереализованных стремлений, тайных желаний и предпочтений. Заблудшая душа, не знающая себя, своего действительного положения и предназначения, она в глазах автора выглядит жертвой традиции. Ее путь представляется ему гибельным и бесперспективным, это замкнувшийся круг. Такая трактовка закреплена как лексически (см., например, символические образы: «змея <…> обвилась круг ее босой ноги» или «гроб – круглый, дубовый»), так и четкой кольцевой композицией: мотивом гроба, похорон рассказ начинается и заканчивается.

Впрочем, тема смерти не только замыкает «круг» повествования, она неизменно присутствует в тексте на протяжении всего рассказа. Так, история Аглаи последовательно ведется «под знаком смерти». Вступление девочки Анны в жизнь уже отравлено ее дыханием. Характерно, что смерть родителей не вызывает у нее «ни страха, ни жалости», но она «навсегда запомнила тот ни на что не похожий, для живых чужой и тяжкий дух» (4, 361) ее, запомнила «холод великопостной оттепели, что напустили в избу мужики, выносившие гробы» (4, 361). Потом было посещение погоста, где «под соснами торчат сосновые кресты», первый вещий сон, являющийся в интерпретации сестры знаком ранней кончины Анны, был испуг, окрасивший ее лицо долго державшимся «смертным цветом». И, наконец, сама ранняя кончина Анны-Аглаи, рассказ о которой художник не случайно доверяет человеку, наделенному зрением «редкостным и проницательным».