Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Для Тургенева важно в этой сцене снять, разрядить трагическую коллизию конкретной судьбы, соотнося ее с несчастьями других. Они, эти несчастья других, призваны раскрыть герою ту закономерность, о которой знает автор (и знает его героиня – Лиза) и к пониманию которой должен прийти в конце концов сам герой. Можно сказать, что и этот эпизод, и произведение в целом построены на конфликте знания («владения знанием») и наивности, незнания, непонимания. Это знание, по существу, не оставляло надежд на счастье. Поэтому-то вспыхнувшая любовь, связанные с ней надежды воспринимаются Лизой как отступление от этого знания своего долга, своего пути. Во время своего последнего разговора на вопрос Лаврецкого: «Ну, а вы – в чем же ваш долг состоит?» – Лиза отвечает: «Про это я знаю» (7, 273). И дальше в объяснении с Марфой Тимофеевной звучит тот же мотив: «Такой урок недаром. <…> Счастье ко мне не шло, даже когда у меня были надежды на счастье, сердце у меня все щемило. Я все знаю, и свои грехи, и чужие. <…> Я знаю все» (7, 285–286). Позиция «трагического знания» реализована в самой художественной структуре романа, опирающейся на трагедийную фабулу, о чем писал в своих работах В. Маркович[378], а также в том, что символика в рамках основного сюжета не играет существенной роли: «глубина содержания образов целиком в тексте, а не за ним»[379].

В художественном мире Бунина – доминанты иные. Именно подтекст и символика играют в рассказе огромную, если не первостепенную роль. Достаточно вспомнить, что сам «Чистый понедельник» как временной промежуток, давший название рассказу и являющийся рубежом в жизни персонажей, фактически также «уходит» за пределы текста, символизируя при этом, может быть, то самое главное, что остается для героя не вполне понятным и только угадывается, предчувствуется, предполагается им. Вообще, все произведение строится на странном контрасте подчеркнуто варьируемого мотива незнания, непонимания, отсутствия видимых причинно-следственных связей и жесткой определенности сознательного выбора героини, продиктованного каким-то особым ее знанием. Слова «не знаю», «не понимаю», «зачем-то», «почему-то» становятся для рассказа ключевыми: «Чем все должно кончиться, я не знал и старался не думать» (5, 460); «…она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения» (5, 460); «Она зачем-то училась на курсах. <…> Я как-то спросил: “Зачем?”. Она пожала плечом: “А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках?”» (5, 460). Или такой весьма знаменательный диалог:

«– Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!..

– Это вы меня не знаете.

– Не знал, что вы так религиозны.

– Это не религиозность. Я не знаю что» (5, 465).

И в финале: «Мне почему-то захотелось непременно войти туда (в церковь. – Н. П.)» (5, 471); «Уж не знаю, кто были они и куда шли» (5, 471); «Я почему-то очень внимательно смотрел на них» (5, 471).

Наряду, казалось бы, с фатальным «незнанием» и «непониманием» – удивительная собранность и сосредоточенность героини в Прощеное воскресенье как знак созревшего и уже принятого ею решения. Она внутренне спокойна, она как будто знает все, что будет дальше. Ее грех общенационального свойства, поскольку проистекает из глубинной и максималистской потребности русского человека в духовном подвиге, который немыслим для него без падения: очищение может быть достигнуто только преодолением тягчайшего греха, оплачено жертвой и страданием, а иначе оно неподлинно и несостоятельно. В поступке героини «Чистого понедельника» есть что-то от кенотической жертвенности, приобщающей ее к самым истокам, к сердечным и живым основаниям русской культуры[380]. И в то же время – это испытание себе и себя, сознательно устроенное ею. Может быть, поэтому ощущение некоторой нарочитости, головного характера «любовной жертвы» героини так и не оставляет нас до самого конца.

Следовательно, если поведение Аглаи выстраивается преимущественно мотивом бессознательного подчинения, то в «Чистом понедельнике» автору становится важнее тема выбора и преодоления героиней собственной природы. С этой точки может быть рассмотрен контраст их портретов. Аглая представляет «желтоволосую Русь», о которой так категорично высказывается героиня «Чистого понедельника», когда речь идет о Шаляпине (см.: 5, 465). В портрете Аглаи последовательно проведена тема белого и синего цвета. Для героини «Чистого понедельника», напротив, характерна символика темного. Черного. Она обладает «индийской, персидской» красотой, и ее портрет, воспринятый в контексте рассказа о ее образе жизни, выдает в ней земное, плотское, страстное начало, «укорененность» в «нашем темном, земном».