Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Совсем не случайно то, что герой после расставания с возлюбленной, уже предугадывая драматический перелом в судьбе и невозможность осуществления личного счастья, обращается, пусть не вполне осознанно за помощью к Иверской иконе Божьей Матери. Иверская часовня, достопримечательность Москвы, самая знаменитая часовня столицы, была выстроена у Воскресенских ворот в XVII в. Сюда, чтобы поклониться иконе, привезенной из Иверского монастыря на Афоне, стекались люди со всех концов России. Эта икона вызывала особое, трепетное отношение, пользовалась особым почитанием. Упоминание в рассказе о часовне и иконе – очень конкретная, достоверная деталь предвоенного московского быта. Но не только. Из подтекста, связанного с историей иконы[384], с особым значением ее в русской духовной культуре, вырастает символическое содержание эпизода. Иверская икона являет собой не просто образ Спасительницы от телесных и духовных нужд. Она Портаитисса, Вратарница, открывающая врата достойным. Символ, связанный с иконой, выражен в акафисте: «Радуйся, благая Вратарница, двери райския верным отверзающая»[385]. В переломный, роковой час своей жизни герой, как мы видим, только подходит к заветным воротам («Дошел до Иверской…»). И потом, даже пережив «почти два года» страшных душевных мук, отчаяния, он так и не решится войти, пересечь невидимую границу, разделившую его с любимой женщиной, предпочитает остаться в своем мире. В контексте всего рассказа заключительная фраза: «Я повернулся и тихо вышел из ворот» (4, 471) воспринимается как символическая.

Свет действительно может ослепить (особенно такой, как в «Иверском эпизоде»), лишить возможности различать многоцветие жизни, а темнота, с которой герой сроднился, напротив, обостряет «зрение» и при условии постоянно присутствующего близкого света еще и оставляет надежду не обернуться тьмой. Герой оставлен автором как будто бы в состоянии вечного «хождения», напоминающем нам евангельскую «формулу» человеческой жизни: «Еще на малое время свет есть с вами: ходите, пока есть свет»[386].

Таким образом, сопоставляя два бунинских рассказа со сходной фабулой, написанных в разное время, мы обнаруживаем огромную разницу позиций: от определенности авторского отношения, обусловившей четкую последовательность развертывания сюжета и закономерность финала в «Аглае», писатель идет к объемности, стереоскопичности, символической многозначности смыслов в «Чистом понедельнике».

Историческая катастрофа во многом разрушила бунинский интеллигентский скепсис, вызвав подъем религиозного чувства. Уже в «Окаянных днях» религиозная тема прозвучала в сходном аспекте, окрашенная острым личным переживанием. Православный храм трактовался здесь как островок прежней, настоящей России: «А в соборе венчали, пел женский хор. Вошел и, как всегда за последнее время, эта церковная красота, этот остров “старого” мира в море грязи, подлости и низости “нового” тронули необыкновенно»[387]. Ощущение, которое переживали многие русские в то время, очень хорошо выразил А. Шмеман: «Церковь – это все, что осталось у нас от России»[388]. Похожие мотивы есть в «Окаянных днях» и в «Чистом понедельнике». Не случайно посещение храмов, монастырей становится для героини, как и для автора «Окаянных дней», опытом обретения русского. Однако в «Окаянных днях» доминирует мотив утраты, смерти, последнего прощания: «В мире была тогда Пасха, весна, <…> пасхальные колокола звали к чувствам радостным, воскресным. Но зияла в мире необъятная могила. Смерть была в той весне, последнее целование»[389].

В «Чистом понедельнике» нет такой страшной определенности. И дело здесь отнюдь не в хронологической разнице изображенных событий. В рассказе Буниным-художником уже открыта и символически запечатлена перспектива общего пути, на котором возможно воскресение. Поэтому столь важна символика поста, за которым обязательна Пасха. Следовательно, выбор героини уже не является, как у Тургенева, только искуплением грехов прошлого или актом личностного самоопределения, сопряженного с личной жертвой и возможным мученичеством. Он может быть рассмотрен в аспекте будущей духовной судьбы России, в которой для Бунина 1944 г. поворот интеллигенции, в том числе и артистической, высокорафинированной, к религии и религиозному служению становится симптоматичным, оправданным и закономерным.