Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Любопытно в этом отношении также использование в обоих рассказах мотива искушения любовной страстью. В «Аглае» эпизод, когда «большая блестящая змея с изумрудной головой обвилась круг <…> босой ноги» героини напрямую связан с библейской мифологемой искушения и интерпретируется Катериной как «третье указание» предначертанности ее пути: «Бойся Змея Искусителя, опасная пора идет к тебе» (4, 366). Этот случай, действительно, окончательно определяет ее судьбу. В «Чистом понедельнике» библейская мифологема опосредована введением литературного источника. Героиня цитирует «Повесть о Петре и Февронии Муромских», странным образом объединяя две сюжетные линии в одну и соотнося их в своем сознании с собственной судьбой. «Змей в естестве человеческом, зело прекрасном» (5, 469), как известно, уже присутствует в ее жизни. И если выбор Аглаи продиктован в том числе страхом, боязнью разрушительной страсти, то в «Чистом понедельнике» он дается преодолением и жертвой. Отсылка к литературному источнику может восприниматься и как знак принадлежности героини к определенной среде, и как свидетельство ее особых пристрастий в поисках аналогий для сознательного выстраивания собственной судьбы. Не случайно, обращаясь к древнерусской повести, она отчетливо акцентирует тему испытания, выпавшего на долю ее героини: «Она, не слушая, продолжала: “Так испытывал ее Бог”» (5, 467). Все эти открывающие смысловые нюансы свидетельствуют, если можно так сказать, «в пользу» героини «Чистого понедельника», несмотря на ее богемный, странный, «неправедный» облик. Ее решение – не бессознательная дань фатально усвоенному поведенческому стереотипу и, полагаем также, не экстравагантная выходка неофита. Особенно очевидным это становится в заключительном эпизоде рассказа.

Финалы обоих произведений очень важны. В них происходит резкое возрастание смысла за счет того, что проясняются и как бы «собираются» вместе многие символические детали, обнажаются скрытые антитезы и параллели. Речь уже шла о финале «Аглаи»: в нем явно проступает антитеза вечной жизни, в которую устремляли Анну-Аглаю ее наставники, и «истлевших уст» – знака победы смерти над красотой. Не случайно здесь и нагромождение подробностей, связанных с погребением Аглаи (описание гроба, одежды покойной, атрибутики погребения и т. п.). Эти подробности призваны опредметить образ смерти и тем его приблизить, сделать более ощутимым, конкретным. А последнее обращение Аглаи к матери-земле, о чем упоминалось ранее, фактически дискредитирует ее «непосильное трудничество».

В «Чистом понедельнике» заключительный эпизод подчеркнуто символичен. Герой встречает возлюбленную в церкви Марфо-Мариинской обители среди других «инокинь или сестер» в белых одеждах. Возглавляла «белую вереницу поющих» великая княгиня Елизавета Федоровна, весь облик которой создает впечатление святости: «Вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе, с нашитыми на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке» (5, 471). В этом эпизоде символично все: не просто доминанта белого цвета, а преображение всего цветового колорита, крест, горящие свечи и т. п.

Символическая значительность эпизода еще более возрастает при сопоставлении его с дневниковой записью 1915 г., оставленной писателем после действительного посещения Марфо-Мариинской обители: «Позавчера были с Колей и Ларисой в Мариинской обители на Ордынке. Сразу не пустили, дворник умолял постоять за воротами – “здесь великий князь Дмитрий Павлович”. Во дворе – пара черных лошадей в санях, ужасный кучер. Церковь снаружи лучше, чем внутри»[381]. Этот эпизод использован в рассказе, правда, выглядит он несколько иначе: «На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрыты двери небольшой освещенной церкви. <…> Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:

– Нельзя, господин, нельзя!

– Как нельзя? В церковь нельзя?

– Можно, господин, <…> только прошу вас за ради бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч» (5, 471).

Автор не просто вводит в рассказ отсутствующую в источнике Елизавету Федоровну, он делает ее центральной фигурой финальной сцены. Вряд ли появление великой княгини в рассказе можно считать случайным.