Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Встреча с такой женщиной – всегда тайна. Мотив тайны впервые обозначен Соней, когда она иронически, но уже предчувствуя всю глубину свершающегося на ее глазах события, пропела строчки известного романса на стихи А. К. Толстого «Средь шумного бала…». Таинственна, поразительна сама внешность Натали: невозможно привыкнуть к странному соединению в ее облике черных глаз и «золотистой яркости волос». «Черные солнца» глаз Натали, лейтмотивно подчеркиваемая в тексте «сияющая», «блестящая», «сверкающая» их чернота вновь отсылают нас к гончаровскому «Обрыву», а именно – к парадоксальной внешности его главной героини – Веры, которая не раз сравнивается в книге со «сверкающей (сияющей, мерцающей) ночью», что также подчеркивает ее загадочность, таинственность, «не-здешность». Однако тайна Веры главным образом связана все же с особым, «русалочьим», «инфернальным» и в определенном смысле «нечеловеческим» характером ее отношений с Волоховым. Замечательно, что, расставшись с Марком, она расстается и со своей прежней обителью, старым графским домом и перебирается в дом к бабушке. И это в гончаровском мире знак возвращения к настоящей, подлинной, живой человеческой жизни, от которой она была отторгнута, отчуждена своей тайной страстью. Тайна Натали другого рода. Она и Мещерский никогда не построят своего такого же «чудесного дома», в котором они встретились оба – только как гости – и который так напоминает малиновский рай из «Обрыва». Для Веры же, преодолевающей свою страсть, открывается вполне реальная перспектива создания в будущем счастливого семейного гнезда. Натали называет себя «тайной женой» Мещерского, говорит о том, что они соединены с ним навсегда, имея в виду, конечно, обрученность, соединенность в высшем смысле, а отнюдь не семейное благополучие в земной жизни.

Обобщая сказанное, можно предположить, что Натали воплощает в рассказе высший аспект женского, непосредственно, интимно связанный с душой героя-мужчины, нечто вроде «Анимы» в юнговском смысле. Встреча с такой женщиной открывает герою не просто духовное начало в любви (рассказ традиционно интерпретируется как реализующий идею противопоставленности телесного и духовного начал в любви), но полноту воплощенности женского в единстве разных его ипостасей: девочки, женщины, святой, смерти. Не случайно в рассказе подчеркивается и детскость Натали («…казалась чуть не подростком» (7, 152); «…вы еще немного выросли. – Да, я все еще расту» (7, 168–169), и ее женское очарование («…вся она была уже в полном расцвете молодой женской красоты» (7, 168); «такая высокая и такая страшная в своей уже женатой красоте» (7, 172), и высокая одухотворенность («иноческая стройность ее черного платья, делавшего ее особенно непорочной!» (7, 167); «Мне казалось, что святой стала та свеча у твоего лица» (7, 172)).

Отсюда и такая особенность образа, как его цветовая прописанность, проработанность. На самом деле, в отличие от «одноцветных» Сони и Гаши, у Натали почти в каждой сцене свой, особый «цветовой» колорит, определяемый в первую очередь, конечно, цветом ее одежды. Оранжевая распашонка первой мимолетной встречи как знак радости, дерзости, юного вызова сменяется нарядным и женственным зеленым платьем, подчеркивающим ее красоту («До чего удивительно это зеленое при ваших глазах и волосах!» (7, 157)) и проявляющим в тексте момент кристаллизации чувства, уже захватившего героев. Затем на балу Натали в белом платье и белых перчатках. «Белый» в данном случае и знак чистоты, и знак особой выключенности героини из реальности, ее «нездешности». «…белый цвет, часто считающийся не-цветом, <…> представляется как бы символом вселенной, из которой все краски, как материальные свойства и субстанции, исчезли. Этот мир так высоко над нами, что оттуда до нас не доносятся никакие звуки», – писал В. Кандинский[352]. И далее: «…белый цвет действует <…> как великое безмолвие. Внутренне оно звучит как незвучание, что довольно точно соответствует некоторым паузам в музыке, паузам, которые лишь временно прерывают развитие музыкальной фразы. <…> Это безмолвие не мертво, оно полно возможностей. Белый цвет звучит как молчание, которое может быть внезапно понято»[353]. И, казалось бы, противореча «доначальной» логике белого, в следующем эпизоде автор одевает героиню в траур. Однако полную безнадежность цвета смерти разрушает здесь свет от свечи в ее руке, «озарявший ее щеку и золотистость волос». Именно этот свет дает надежду на встречу и продолжение жизни.

Завершающим цветовым аккордом становится «зеленый»: «Вся она была уже в полном расцвете молодой женской красоты, стройная, скромно нарядная, в платье из зеленой чесучи» (7, 168). И это очень понятно, если соотнести внутреннюю логику текста с семантикой цвета. Зеленый, как уже упоминалось, ярко дуалистичен, он знаменует расцвет и полноту земной жизни и одновременно связан с тленом и смертью. Этот цвет очевиднее других призван обозначить сопряженность любви и смерти в мире.