Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Бунин в этом плане стоит особняком. Он идет по пути интенсификации косвенных приемов, избегая прямой, нарочитой экспрессии. И, думается, дело здесь не только в верности художника классической традиции. Чтобы передать сконцентрированность внутреннего мира своего героя и одновременно показать психологическую достоверность такого мира, писателю понадобились иные художественные приемы. З. Гиппиус, сравнивая в свое время «Деревню» с «Мужиками» Чехова, остроумно заметила: «Бунин не Чехов: в книге нет легкости и остроты чеховских “Мужиков” <…> Бунин не чертит, не рисует, а долго, нудно, медленно рассказывает, показывает»[449].

Прием прямого овеществления был вытеснен косвенным опредмечиванием. Это нашло выражение в системном использовании повторяющихся деталей и на уровне произведения в целом, и на уровне отдельных его фрагментов. Бунин не боялся и таких повторений, которые переходили из произведения в произведение, становясь символической чертой его мира (образ «пыли», например). Трижды встречается в изображении суходольской природы такая примета, как «мелкий, сонный лепет тополей». Нарочитым повторением слов белый, по камням, гремела художник создает впечатление интенсивности переживания героини во фрагменте, который цитировался ранее. В «Последнем свидании» мотив несостоявшейся любви и неосуществленности жизни проведен «лунной темой». Моделируется общая психологическая атмосфера рассказа: «В лунный осенний вечер, сырой и холодный, Стрешнев приказал оседлать лошадь. Лунный свет полосой голубого дыма падал в продолговатое окошко» (4, 70); «В сырых лунных полях тускло белела полынь. <…> Лес, мертвый, холодный от луны и росы. <…> Луна, яркая и точно мокрая, мелькала по голым верхушкам. <…> Луна стояла над пустынными <…> лугами» (4, 71); «Как печально все это было при луне!» (4, 72); «Луна садилась» (4, 75). Очевидно, что в определенно заданной автором природной реальности обыгрывается традиционный сюжетный мотив свидания при луне. И такое подчеркнутое повторение (на двух страницах текста образ луны возникает 8 раз!) является не просто приемом передачи внутреннего состояния героя, но и фактором создания сконцентрированности этого состояния. Именно такое качество письма Бунина и имел в виду Чехов, когда сравнивал его стиль со «сгущенным бульоном» или же когда остроумно замечал: «Мы похожи с вами, как борзая на гончую. Вы, например, гораздо резче меня» (9, 195–196).

Вместе с тем очевидно, что при всей оригинальности каждого Бунина и Чехова роднит общий принцип моделирования мира, которым преодолевается дистанция между «я» и «не-я», между субъективным состоянием человека и окружающей его реальностью. Этот принцип обозначается феноменологической формулой «нет объекта без субъекта», а также удивительно точно сформулирован Алексеем Арсеньевым: «Нет никакой отдельной от нас природы. <…> Каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни» (6, 214). Поэтому диалог Бунина-художника и последнего классика русской литературы, с которым он мог общаться «на равных», в отличие от Толстого, например, оказался более всего плодотворным на уровне общей поэтики.

Однако это не означало того факта, что в прозе художника отсутствуют конкретные межтекстовые связи с произведениями Чехова. «Сознательные экскурсы писателя в чеховскую тематику» (Э. Полоцкая) на сегодня очевидны. Есть работа, в которой, например, обстоятельно сопоставляются «Учитель» Бунина и «Учитель словесности» Чехова и убедительно показывается, что разработка Буниным темы учительства во многом предваряет последующие чеховские открытия[450].

Хочется отметить и такой бунинский рассказ, как «Худая трава». При внимательном прочтении очевидны переклички с чеховским «Архиереем». Названные произведения традиционно рассматриваются в контексте повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» как открывающей в литературе этого периода тему последних дней человека, переживания им приближающейся смерти. Не случайно сам Бунин в одном из писем 1913 г. назвал «Худую траву» «мужицкий Иван Ильич». Однако пафос повести Толстого несколько иной: художнику важнее всего было раскрыть горький процесс осознания героем того, что «он прожил свою жизнь не так, как должно было», и сейчас, в настоящем, у него нет ничего, что могло бы его утешить, и потому ему так нелегко примириться с наступающей смертью.

В произведениях Чехова и Бунина во многом другие акценты, их герои с самого начала переживают свое состояние болезни и близкого ухода как освобождение, как возвращение к самим себе, к подлинным основаниям жизни. При этом рассказы обнаруживают очевидное типологическое сходство, хотя при первом рассмотрении представляются трудно сопоставимыми: слишком уж «различны меж собой» герои – бунинский простой мужик, «батрак у жизни» Аверкий и человек, достигший высокого церковного сана – архиерей, преосвященный Петр у Чехова. Сходство обусловлено не просто совпадением сюжетной ситуации, речь идет о глубинной перекличке мотивов, о структурной близости этих вещей.