Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

А если этого нет, если общение не состоялось, то внутренняя суть Другого ускользает, его мир тотчас же поворачивается к нам своей объектной стороной: замолкает, закрывается и застывает в завершенные объектные образы[468]. Бунина, личностно и глубоко задетого феноменом Толстого, как раз страшит и отталкивает подобная завершенность, и своими настойчивыми вопрошаниями, последовательно проходящими через весь текст, он пытается ее разрушить.

Следовательно, представленное здесь «многоголосье» условно, оно, скорее, формальный признак организации текста, поскольку все «другие» персонажи нарушают правила диалога, либо растворяя личность Толстого в собственном опыте, либо слишком объективируя ее. Поэтому их «голоса» служат преимущественно фоном, материалом для более резкого выявления двух основных. Заметим, что такая позиция обозначается сразу. Возьмем начало книги. Бунин цитирует поучения Будды, затем Толстого (ведь, по его мнению, масштаб личностей равен): «И вот и Толстой говорит об “освобождении”: “Мало того, что пространство и время и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть (все) большее и большее подчинение себя этим формам и потом опять освобождение от них”. <…> В этих словах, – резюмирует далее Бунин, – еще никем никогда не отмеченных, главное указание к пониманию его всего» (9, 7). Так он выражает свою позицию и оговаривает «право» на диалог.

Немного позднее, цитируя большой фрагмент из «Первых воспоминаний», очень важный, по его мнению, Бунин вновь замечает: «Как никто и никогда, за все эти двадцать пять лет, прошедшие со времени его смерти, не обратил никакого внимания на такие изумительные во всех отношениях строки, невозможно понять» (9, 44).

Мысль о том, что Толстой не понят миром, недостаточно оценен или искажен, опошлен (ср.: «…вопросы, “что он был за человек”, почему Софья Андреевна “всю жизнь ходила по ножу” и что заставило его бежать, кажутся уже вполне разрешенными. Но это только так кажется» (9, 43–44)), выражается в активном стремлении защитить его от упрощений – пусть даже талантливых – Алданова, Маклакова, Мережковского, Амфитеатрова и других. Им не хватает, по мнению автора, глубины потрясенности личностью Толстого. А итальянец Чинелли, написавший о нем большую книгу, превращается в обобщающую, почти символическую фигуру исследователя, примитивно, приблизительно трактующего Толстого. «Повторяю, почти все легенды о нем создавались прежде всего по его собственной вине – на основании его резких, крайних самооценок» (9, 138), – пытается объясниться автор со слишком «доверчивыми» читателями толстовских дневников. А то и прямо заявляет: «Исповеди, дневники… Все-таки надо уметь читать их» (9, 107).

Итак, перед нами – общение двоих, которое носит не только философско-сущностный (по «последним вопросам» бытия), но и личный характер, что сознательно подчеркивается частым употреблением местоимения «он» по отношению к Толстому, усиливающим эффект особого отношения автора к герою: «После его похорон Ясная Поляна быстро опустела» (9, 39); «Он был счастлив, как один из миллиона» (9, 40); «Он заводит большой пчельник и просиживает там часами» (9, 40); «Он пишет своему другу» (9, 40); «В опустевших комнатах смотрят со стен его проникающие в душу глаза» (9, 42); «На постели в спальне его любимая подушечка» (9, 42) и т. п.

Если следовать типологии коммуникаций, предложенной К. Г. Ясперсом в его работах, то Бунин в данном случае, безусловно, стремится к коммуникации экзистенциальной[469]. Это многое объясняет в самой книге. Такой тип коммуникации предполагает не просто общение личностей как существ социальных и мыслящих, а отношение одной экзистенции к другой, то есть охватывается все человеческое существо целиком, затрагиваются самые глубокие и интимные стороны его жизни. При этом экзистенция – такой уровень человеческого бытия, который не может быть предметом научного исследования. Она необъективируема, ее нельзя определить научными или философскими терминами, а можно только охарактеризовать путем «экзистенциального прояснения»[470]. Думается, авторская техника повествования и организации диалога как раз ведется по принципу «экзистенциального прояснения». Отсюда, с одной стороны, стремление к полноте проявленности личности Толстого, самых разных ее составляющих – от внешних и физических данных до глубинных качеств, а с другой – невозможность, при всей продуманности концепции, остановиться на главном определении, та бесконечность вопросов, которой живет книга и которая остается после ее прочтения. Концепция «освобождения» предложена, но на один из ключевых вопросов «что освободило его?», вынесенный в финал, автор предлагает свободно отвечать читателю, приводя в качестве материала для размышлений свои, очень искренние, суждения и свидетельство врача И. Н. Альтшуллера, наблюдавшего за Толстым во время тяжелой болезни в Крыму, в 1901 г.:

«– Смерти празднуем умерщвление, <…> инаго жития вечнаго начала. <…>